Доминик Ногез - Бальзамировщик - Жизнь одного маньяка

— В каком романе?

В то время у меня даже в мыслях не было написать роман. Я не чувствовал себя на высоте как писатель и, более того, не понимал, как можно извлечь из этого занятия что-то еще, кроме бесконечных мучений. Впрочем, возможно, что именно он, Филибер, в тот вечер вбил мне в голову эту блажь. Конечно, он пошутил, но все же… Получается, что он обладал интуицией, или же я сам уже втайне склонялся к этому. Пока мы в шутку продолжали этот разговор, мне в голову пришла забавная мысль: сможет ли он через какое-то время узнать события этой вечеринки и прототипы ее участников среди множества вымышленных событий и персонажей?

— Заметано! — бросил он.

Когда мы прибыли на улицу Жирарден, я задал ему последний вопрос насчет Прюн, который не давал мне покоя. Он ответил, что нет, он ее не трогал, «по крайней мере, по-настоящему», и я какое-то время пытался сообразить, что же означает это «не по-настоящему», если речь идет о такой восхитительной малышке. Затем мы распрощались.

Эглантина принимала ванну с пеной — лежала в воде, погрузившись в нее до кончика носа. Прежде чем перейти к чему-то другому, она объявила мне, с бульканьем и плеском, в которых отчасти потонули ее слова, главную новость вечера: ей не пришлось отвозить Бальзамировщика, потому что это сделал кое-кто другой.

— Кто же?

— Квентин. Он ждал его у выхода. Они увидели друг друга издалека, несмотря на толпу народа. Бальзамировщик вытаращил глаза, как жареный карп, — ты бы его видел! Потом они упали друг другу в объятия и простояли так целую минуту — я посмотрела по часам. Это было так здорово!

Я даже не стал пытаться отделить иронию от нежности и страсти, прозвучавших в этом восклицании. Одним прыжком я перемахнул через бортик ванны и отправился на поиски сокровищ, ждущих меня под водой.

Увы, на следующее утро, еще до того, как отправиться к Филиберу, я понял, что трагикомедия началась, причем самым что ни на есть распрекрасным образом. Эглантина, которую я решил не впутывать в это дело, потому что боялся, что она не будет достаточно сурова с младшей сестрой и только все испортит, была разбужена звонком матери в 8.45 утра. Оказывается, этим утром почтальон пришел к Дюперронам очень рано и принес два письма из Ливерпуля, с одинаковыми марками, но, разумеется, с разным содержанием. Одно, написанное Прюн, говорило о том, что поездка прошла замечательно, что колледж, где их поселили, «суперский», что кормят, «как во Франции», и что преподаватели «клевые». Другое, от администрации колледжа, выражало беспокойство по поводу отсутствия юной Прюн Дюперрон, которая должна была приехать для интенсивной стажировки в течение трех недель, но до сих пор не появилась.

Эглантина сама пару дней назад вместе с родителями провожала Прюн на вокзал и была уверена, что та уехала в Париж. Когда она узнала, что сестра туда не доехала, то, совершенно естественно, встревожилась. Я попытался как можно убедительнее сказать ей, что я абсолютно убежден: Прюн скоро даст о себе знать, она большая девочка; она, скорее всего, просто опоздала на самолет и через какое-то время доберется до Лондона.

— А ее письмо из Ливерпуля?

— Ах да, письмо…

Я попытался на время замять эту тему. Но так или иначе, Эглантина уже опаздывала на работу, а сегодня в мэрии было какое-то важное совещание, и она не могла отвлекаться на личные дела.

Я не стал мешкать и на час раньше условленного времени уже стоял перед дверью Филибера в доме 11 на улице Иль-де-Плезир (бог мой, этот человек мог жить только по такому адресу!). [101] В переводе с французского — «Остров наслаждений». — Примеч. пер. Я позвонил, но никакого ответа не последовало. Потом, после третьего звонка, когда я надавил кнопку изо всех сил, я услышал в квартире легкий шорох.

— Прюн, это Кристоф, — сказал я как можно мягче. — Я один, открой.

Должно быть, моя интонация подействовала. Прюн открыла дверь, и я чуть было не вскрикнул от удивления. Она еще больше выросла, была немного бледной, похудевшей, и вид у нее был серьезный; передо мной стояла действительно очень красивая молодая женщина, которая выглядела гораздо старше своих восемнадцати лет. Она слабо улыбнулась мне, ничего не говоря, и лишь отвела глаза, когда я заговорил о ее родителях и Эглантине. Наконец, когда я сказал ей, что самым разумным решением будет на самом деле поехать в Англию и объяснить свое опоздание неудержимым стремлением посетить Лондон, «особенно музеи», — в конце концов, вполне законное желание для девушки, приехавшей стажироваться в английском, — она спросила только: «А как же Филибер?»