Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай

Дурю их, просто сил нет, как они мне все противны вдруг сделались. Хотя и не то чтоб совсем дурю, а и важную правду в то же время втискиваю частями. А всё равно морды равнодушные, кривые, а старший их так, не скрываясь, по мне глазами всё время зыркает, то снизу вверх взглядом своим поведёт, то обратно, от физии до тапок. Видно, картинки в голове у себя рисует, как бы стал он со мной ласкаться, если б Паши моего не было, а мама в тюрьме.

Но вижу, сработало, спасибо тебе, бабушка, лишний раз за нашу высокую фамилию.

В общем, как видишь сама, с одной стороны ещё по маме не улеглось, а уже новая беда в ворота к нам постучалась.

Ушли они, короче. И я, чтобы не затягивать беду эту, сразу к Паше.

Говорю:

— Завтра пойдём и распишемся с тобой.

Он:

— Ты в своём уме, Шуранька? А мама как же?

Я:

— А ты как же? Об этом подумал? А мама вернётся, и ты с ней перепишешься с меня на неё обратно. В чём загвоздка-то?

Он:

— И ты готова пойти на такое ради меня?

Я:

— Ты ещё не знаешь, на что я готова, Пашенька, ради процветания нашей фамилии, и что вообще могу. Хочешь, тоже Коллонтай возьмёшь? Будешь как мы все, одним из нас, общим миром знаменитой фамилии помазаны. Сам готов к такому?

Он:

— Знаешь, к такому я не готов, но ты, пожалуй, насчёт регистрации права, это выход. И в нём присутствует закон, не подкопаешься. Тем более что брак будет временным и фиктивным, до момента подлинной регистрации с мамой. Окончательной уже, последней.

И тут я, словно меня чёрт за коленку дёрнул, выше тонкой щиколотки, вскипаю для себя самой неожиданно.

Я:

— Ты же не любишь маму, Паш! Ты ведь просто разрешаешь ей тебя обожать и лелеять. И за шкафом, тоже позволяешь. А сам терпишь. Думал, не знаю я, не вижу?

Он:

— Да, Шуранька, это всё так и есть на самом деле. Но мама твоя редкий по душевности человек, и я просто не имел никакого права обидеть нелюбовью пригревшую меня женщину. А там, за шкафом, как ты говоришь, я просто закрывал глаза и представлял себе нечто совершенно другое, отличное от неё, абсолютно ей противоположное.

Я:

— И кого же это?

Он на меня смотрит, долго так, пронизывающе, и вдруг глаза его намокают и текут на пол, молча, без звуков и движения яблок и век. Не моргая. И говорит в ответ на мою случайную провокацию.

Он:

— Ты сама знаешь, кого, девочка моя.

Шуринька, ты не поверишь, в этот самый миг всё вдруг понялось мне про него. И про себя. Про всё, что так долго накапливалось в нём и во мне, в нас, что жило, мучило и страдало ещё при маме. Но только она была меж нами, как ширма, как заслон из марлечки, как весь целиком шкаф этот проклятый, отгораживающий ночную келью от остальных метров нашей общей жизни. Как выстрелом грохнуло в уши вдруг, ядром из Царь-пушки по Царь-колоколу!

Знала я, где он держит свой портвейн — в низу шкафа, стоймя. И ни слова не ответила ему, а пошла туда и достала. И протягиваю. А он, как в гипнозе, раскупоривает и обратно мне даёт. Оба уже знаем, что будет сегодня между нами, ночью. Но не говорим друг другу про это, просто глазами взаимно смотрим на себя, как будто со стороны, посторонним взором.

Ладно, беру посуду, наливаю. Ему тоже.

Не чокаемся, пьём. Сама пригубливаю только, а он махнул до конца. В тревоге был, в предвкушении меня, это ясно теперь. А глаза так и продолжал не отводить, не мог совладать с ними. И мокрые снова. И прекрасные, живые — словно только теперь увидала их.

Но ошиблась. Не было ночью. То есть было, но не первый раз. Второй по счёту. Потому что он взял меня за талию и притянул. Вжал в себя как можно сильнее, чтобы уже было некуда деваться нам никому. Так прижимают только когда сигналят, что страсть. И я почувствовала у него этоещё кроме страсти. То, про что мама говорила, когда женщины падают в пропасть. Что покоится на позировании в специальном мешочке. От чего мама обмирала и голосила, не стесняясь дочери, за шкафом.

Но в тот раз оно не покоилось — воспрянуло духом. И упёрлось в меня снизу вверх. У меня в этот миг голова так закружилась в паре с пригубленным портвейном, что ноги стали подкашиваться и слабнуть. Он хотел меня на руки подхватить, как в кино, но ему несподручно же, сама понимаешь, Шуринька, — без точки опоры внизу корпуса и при отсутствии надёжного захвата сверху. Он просто, не отпуская от себя, стал перемещать меня к их кровати, в келью. И таким манером, мелко переступая, я перемещалась неотрывно от него к своему грехопадению.

И переместилась. Он знал, что я девственница, не мог про меня такое не знать. Мама не знала, а он знал. Это потом он мне уже про меня же и рассказал, когда всё у нас с ним произошло, к общему счастью и наслажденью друг другом. Говорит, мужчина всегда чувствует раннюю женщину. Не ту, которая рано встаёт на работу, учёбу или страдает бессонницей. А ту, что рано сделалась ею, перестав быть прежней, утратив единственную тонюсенькую преграду, отделяющую ещё девушку от уже не девушки. Объяснил, что в глазах у них, у ставших нами, немного другой свет горит, более тёмный, контрастный, шатеновый, даже если сама блондинка, с внимательностью и интересом к мужчине, с лёгким, но обжигающим кокетством, какое не удаётся в себе погасить, как ни старайся прикрыть его серьёзностью, обманом или другим занятием.