Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

«Вы не томитесь, — Глафира продолжает меня поглаживать, — еды у нас вдоволь. А сколько всего Лизавета оставила! Одних огурцов, засоленных в банках, и кислой капусты! А сколько грибов сушеных! А вяленой рыбы! Вот мальчики постарались!» — «Ты шутишь, — сгибаясь от резей в желудке, говорю Глаше, — грибы и капуста ушами лезут, а вобла твоя по ночам стала сниться, будто смотрит с той стороны и подмигивает, и хвостом по стеклу размеренно бьет, а ты спишь и наверное знаешь: рано ли, поздно, один черт, все пробьется». — «Ну и придумали, — ужасается Глаша. — Вобла? В стекло? Вы нездоровы?» Тень вечной заботы пробегает по Глашиному лицу. «Да не могу я больше, Глафира! Который месяц огурцы под талую воду жуем! Морду от соли перекосило! Чаю хотя бы! С сахаром или вареньем! И хлеба! Глаша, и хлеба!»

Не забыть написать на Любоньку завещание. До последней копейки все ей оставлю. Она девочка умная, вырастет — распорядится. А как надо по форме? Спросить даже некого. И где опекунский совет мне искать? Неужели в Нещадове?! Какой, впрочем, смысл? Все равно бумагу сожгут, все себе прикарманят. А Люба по свету пойдет гулять — с пустыми котомками. Непосредственно Любоньке переслать? А до почты как дотянуться? Там мужики с вилами окопались, далече не забредешь. На дом-то почтаря здесь не вызовешь. Думай, голова, думай, других забот у тебя нет. Откладывать дальше нельзя, надо хвосты узлами завязывать.

Несу Илюше пожрать. Трапезничает прямо в гробу на серебряном бабушкином подносе. Церковные свечи стеной вокруг гроба горят, отбрасывая на стены и потолок змеевидные тени. Пламя трепещет, дрожит — никак в окно задувает, хотя досками заколочено? Электричество отрубили — не то провода обрезали, не то мы не платим, а Илья изводит уйму свечей и с ситуацией не считается. Но я оспаривать не могу, так как все свечи — его, за что я Илье сказочно благодарна. После каждой встречи с духовником он с монастырского склада свечи втихую пер, целыми упаковками, вот в доме и набралось, так что пока выживаем.

«Хлебушка принесли?» — вкрадчиво спрашивает Илья, затыкая за почерневший давно воротник грязное полотенце. «Не принесли, — говорю, — всего у нас вдоволь, а вот хлебушек вышел». — «Пусть Лизка в печи испечет, вы прикажите», — Илья разминает в руках застывшую сушеную воблу — складывает пополам, от головы до хвоста скручивает спиралью. «Сколько же раз тебе повторять — Лиза от нас сбе-жа-ла!» — «Ну, пусть Глашка вдругорядь печет, чай, не развалится». Илья отдирает кусок воблы и обсасывает его по окружности. «А муку где я тебе возьму? А яички?» — «Пошлите Никитку задворками через поле, авось до сельпо добежит, не поймают». — «Ты что, совсем шизанулся? — спрашиваю. — Никитка вдребезги частями лежит, disjecta membra [31] Разрозненные члены (лат.). , ногами-руками подрыгивает, розоватая пена ртом наружу пошла. Не знаю, сколько ему осталось». — «Тогда — да, и вправду зело хуево, — признает наконец Илья, вытирая соленые губы выбранным в свете свечи углом полотенца. — А водицы испить принесли? Только не той, что вчера, а вкусненькой, минеральной». — «Ага, — говорю, — сейчас. Мы уже вечность растаявший снег один пьем, а ты вдруг проснулся. Зачерпнем ведром из окна — и к печке». — «Не надейтесь, не возропщу, ибо де с лишением свыкся, сыздетства меня придержащим, — говорит Илья с укоризной. — Только еще одно ватное одеяло мне притараньте, из окна холодом дует да щели меж бревен пошли, окоченел я совсем, лежа в гробу, телом продрог». — «А ты встань, побегай, авось и согреешься». — «Не след вам шутить, сами знаете — не волен. Грехи своеобычно отлеживаю, — Илья дергается в гробу, сопит в возмущении. — Годами ранее был ино слеп, и в слепоте сей серчал: пошто у обочины денно стою? Пошто есмь слаб? Пошто беден? И после сиих вопрошаний такая кручина брала, такие завидки — впору бы, прости Господи, устраниться. Скоко раз кулаком в воздухе потрясал, завидя несправедливость мирскую. Забоялся, что жизнь вобходную пройдет, всуе минует. Умом помрачился и положил отыграть в дьявольском исступлении. У вас, у врагини, удавку себе нашел — и оттель удавочка потянулася! Сам к петле поспешал, а бес тут как тут, в душегубы заплел: мужа Елизаветиного — моими руками! — в могилу прибрал, кренделя в победном плясе выписывая, — Илья обиженно помолчал; вздохнув, поскреб бороденку. Испил мутной талой водицы, что у гроба на табуретке была поставлена. Поднял заскорузлый перст к потолку и, потрясая им, молвил: — Ино батюшка, откель босиком к нему, яко козел прискакал, упав ниц с покаянием, от греха душу отвел, на путь праведный указал, ведущий к спасению. Бедный ты, говорит, потому, что так Богу угодно. От Бога это награда. На земле всуе маешься, а там, говорит, втройне будешь вознагражден, блаженства отведаешь. И ровно наоборот. Так что бди, говорит, тихо в углу и не рыпайся, так как тебе, раб Божий, неведомо, что твоей вечной душе во вред может пойти, а что на пользу. Вредна работа душе — не сыщешь работы, как, говорит, ни бейся; полезна работа — сама в руки пойдет, без всяких твоих усилий. Вот так и во всем, говорит. Сочтет Господь, что деньги тебе не вредны, не стоят на пути спасения — и денежки потекут, сам не узнаешь откуда. Вот и сиди, грит, безымённо, безропотно, дожидайся, всему еси время и объяснение. И так меня сей проповедью вразумил, что я, незрячий, прозрел, глаз Божий во мне открылся. И правда — в тиши я размыслил — старанье есть грех, ибо не дано тебе ведать, куда оно приведет — к престолу ль Господнему иль к дьяволу на порог. Вот и лежу, блаженный, не пошевеливаясь, в ожидании откровения…» — «Понятно, — говорю, — поздравляю. Ты мне только скажи — а этот твой гроб, что ты сколотил, он тоже с батюшкиного благословения?» — «По наводке души, — говорит Илья, — по наитию».