Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

Не только источник благ стал неустановим, но и сами блага изменились до неузнаваемости. В буквальном смысле нельзя было понять — блага это или нет, настолько трансформировались их способы потребления и состав. Даже если кое-кому из поэтической секции случалось наткнуться на «нужного человечка», это ничего не решало, так как на кой черт поэту кирпичный или стекольный завод, который ему — вероятно, по пьяни — тут же и предлагали. Все остальное — как то: крупу и пряники — приходилось теперь покупать за свои кровные деньги.

Пиздодуев появлялся в Союзе наскоками, то есть внезапно наскакивал в надежде застать там пару-тройку коллег и, будучи терзаем нездешней тоской, выспросить насчет того, есть ли жизнь, скажем, на Марсе, но — увы. Его секция была пуста, так как поэты рыскали по Москве в поисках бабок, намыть которые они могли только в обход Союза. Тут надо отдать кесарю кесарево и сказать, что поэты были гонимы нуждою не бытовою, но творческой. В данной альтернативе, при недокормленности малых детей или заброшенности, не раз без куска хлеба, престарелых родителей, всегда выбиралось третье — гонорар издателю, если последний, поломавшись, соглашался его взять.

Беда состояла в том, что издатели, высвободившись из-под гнета чахлой не по годам системы, вдруг растерялись. Сначала они долго думали, а потом, чтобы чего не вышло, в срочном порядке окликнули съезд в Балчуг Кемпински, на котором была утверждена декларация прав человека, условно названного «читатель», предписывающая, что следует: подвергать цензуре все то, что могло бы ущемить «читателя» как в его национальном (русском), так и религиозном (РП) достоинстве. К «читателям», как наиболее перспективных, причислили моряков, горняков и оленеводов достаточно отдаленной от всего Камчатки. Издателей возвели в особый неприкасаемый класс. О писателях не помянули ни словом. «Произведение», в самом огульном смысле, признали продуктом вторичным, то есть «произведенным от книги», которая, получив независимость от посягательств автора, выросла в самодовлеющую единицу. Вследствие таких перемен издатели стали еще более капризны, обидчивы и скупы. Общественная значимость художника резко пошла на убыль, а сам он был низведен до роли просителя, обивающего пороги не там и не так, как прежде. Но ничего этого Пиздодуев, мерно расхаживающий по гулким пустым коридорам Союза, не знал. В своем стремлении к вечному он был одинок.

При кажущейся простоте биографии Пиздодуева, о которой упоминалось выше, многое в ней остается неясным. Достаточно будет сказать, что Пиздодуев, в отличие от других небожителей, в поисках денег не рыскал, так как в них не нуждался. Правда, Степан не пил, у него не было ни детей, ни, говорят, даже родителей, но это лишь отговорка, а объяснение вот каково:

Фашиствующие организации с легким антисемитским уклоном, общество приверженцев патриархального быта «Рататуй», ультрапатриотическая партия «А теперь — Россия!», а также отцы церкви (народники) рвали стихи Пиздодуева прямо из его рук практически за любые деньги. Почему? — не поверите вы.

Во-первых, в стихах Степана не было ничего сознательно привнесенного, освещенного светом разума. Труха ли, пепел ли, тлен — мирное течение жизни по праву вершило свою повинность. Все, что попадало в поле зрения Пиздодуева, самостийно, без чьего-либо участия перемалывалось в жерновах времени, старело, ветшало и, наконец, вовсе разваливалось, что возвращало нас к нашим истокам, напоминая, откуда и кто мы.

Во-вторых, в стихах Пиздодуева не фигурировали евреи. Они там отсутствовали как факт, каким-то боком входящий в и без того многострадальную нашу историю, из чего будто бы вытекало, что слитость иудейского племени с русаками дошла до точки, и каждый из нас, не выходя, как говорится, из дома, может обезвредить в самом себе ушедшего на дно русской души — одного хотя бы — еврея.

Правда, о существовании евреев Пиздодуев просто не знал, так как в Данетотово они не водились. Московские же поэты сделали ложный вывод, что о евреях Степан уже слышал, и ничего ему не сказали.

По одной версии — народ буквально зачитывался поэтическим сборником Пиздодуева «Данетотовские сказания», да и вообще, якобы вся данетотовская илиада пользовалась повышенным спросом у населения.

Подкупала непредвзятая свежесть взгляда, лишенного укоренившихся за последнее с лишним столетие культурных налетов и наслоений. Поэт видел вещи такими, какими давно их никто не видел и, в силу продвинутости, видеть уже не мог; такими, как они есть, в формах, данных природой, без чудачеств фантазии и творчески искушенного воображения: в гусе он видел гуся, в заборе — забор, в корове — корову. Это производило эффект бомбы. Люди по стихам Пиздодуева учились заново распознавать вышедшие из обихода предметы, забытые природные явления и стихии, стертые краски и запахи, хотя часто путались, запинались и, наконец, просто врали. Книги Степана все выходили и выходили, а пиздодуевские образы, чуждые всякому декадансу, перемещаясь из одного тома в другой, не претерпевали никаких изменений.