Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)

Замполит, утратив терпение, выхватил у Прохорова листок и повернул его с головы на ноги.

— Меньше за воротник закладывать надо, — проворчал он. — Коньяк, понимаешь, пьют, — покрутил бутылку и опять поставил на стол, — об этом я еще проведу с вами беседу, товарищ лейтенант.

Теперь текст на листе стал предельно ясен. Напечатано было по-советски, грамотно и разборчиво. Прохоров читал:

«Соцобязательство боевой части № 3 подводной лодки С-20.

…все свои дела мы посвящаем родной Партии. Каждый из нас обязуется высоко нести честь и достоинство советского моряка-подводника.

Мы обязуемся:

Проявлять высочайшую бдительность при несении ходовой вахты.

Развернуть борьбу за секунды при выполнении боевых нормативов.

Внести 15 рацпредложений.

Отработать взаимозаменяемость внутри команд.

Освоить смежные специальности…»

— Ну, как? Все понял? — спросил Демин.

— Абсолютно, — кивнул Прохоров.

— Согласен?

— Согласен.

— Тогда подпишись, — потребовал замполит.

Прохоров взял у него ручку с красными чернилами и размашисто написал поперек листа: «С херней согласен. Адмирал Прохоров».

Демин смотрел на листок и не верил своим глазам. Он уже собирался попросить объяснений, но не успел. Прохоров вскочил из-за стола, увидев входящего в зал комлодки Сабанеева. Вот он — враг номер один. С ним надо расправиться сейчас же, не теряя ни секунды. Все равно им не ужиться вдвоем ни на земле, ни в море, ни в походе, нигде…

— Ах ты, собака! Хватит тебе мою кровь лакать! — исторгнул неистовый вопль Прохоров, схватил за горлышко полную, неоткупоренную бутылку.

Никто не сумел предотвратить нападение. Прохоров мгновенно очутился перед командиром лодки и обрушил ему на голову свое оружие. Сабанеев повалился навзничь. По лицу его текла смешанная с коньяком кровь. Прохоров, не оглядываясь, побежал вон из ресторана. Перед ним испуганно расступались.

Устремился в сторону гавани. За ним, несомненно, уже гнались. Выслали противолодочные корабли. Расстреляют в упор, закидают бомбами. Спасти могло только срочное погружение. Ветер над гаванью расчистил от туч кусочек неба, засветились звездочки. Одна, другая… а вот и третья!..

Прохоров побежал вдоль пирса. У лодки нес ночную вахту часовой. Матрос-торпедист Иван Булкин. Бледный, курносый блин, только что из деревни, накрытый форменной шапкой. Булкин проводил своего командира удивленно вытаращенными глазами.

Прохоров остановился на свободном пространстве, где взметались и заливали причал волны.

— Срочное погружение! — закричал он приближавшемуся Булкину. — Заполнить цистерну главного балласта! Носовые аппараты — товсь! Первый аппарат — пли! — Прохоров, взмахнув рукой, прыгнул в кипящую, бурную пену.

«Приму вне очереди» — говорил ему нежно вибрирующий голос. И он, горя безудержным вожделением, гигантский осьминог, сжимал в объятиях субмарину, увлекая ее в темные, загадочные глубины, и железные ребра ее трещали.

Булкин, сбросив с себя автомат, полушубок, ринулся в ледяную воду спасать сбесившегося командира. К месту происшествия сбегались люди.

— Третий час ночи! — говорила мать, гневно сдвинув тонкие брови. — Ребенка разбудите.

Но ее не слушали. Тускло светившаяся керосиновая лампа, стоявшая в центре стола, позволяла видеть румяные отцовские губы, лениво борющиеся с куском сала, наколотым на вилку. Отец сидел солидно, в расстегнутом кителе, показывая полную фигуру в нательной рубахе. Половина его лица, обращенная к свету, расплывалась в пьяной улыбке.

Старший лейтенант, Гриша Безбородько, боевой друг, плечом к плечу кончали войну в Берлине, — так вот, Гриша раскрыл рот, напоминающий отверстие танкового люка, и загорланил «Катюшу». В пузатом стекле лампы колыхнулось коптящее острие. Гриша тут же пресек песню и предложил отцу:

— Что, капитан, вспрыснем еще разок твоего февралёнка!

Отец был вполне мной доволен. Конечно, может быть, было бы лучше, если бы я дотянул с моим рождением, скажем, до мая. На вольном воздухе пить приятней. Но и февраль чем плох в жарко натопленной белорусской избе. Всем месяцам месяц. Отец повернул в мою сторону свой широкий, потно блестевший лоб. Тот, кого можно было назвать новорожденным, сладко спал в пеленках, убаюканный материнскими коленями.

— Гришка, у меня мировой парень! Будущий танкист. Сразу видно. Это тебе не гусеницами землю пахать. Сам бы такого родить попробовал.