Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)

Метель залепила лицо, пальто. Песочная набережная, «Бавария», старик с канистрой, Олег Палыч, уволенный инженер. Борьба с зеленым змеем. Ведут в заднюю комнату, составлять протокол. Армения. «Ленинобад в обломках». Двести тысяч детей-сирот. На Мойке из-под полы: «Советское искусство 20-30-х годов». 23 рубля. Проснулся. Темно. Тускло отсвечивает стекло книжного шкафа. Гимнастика. Вяло размахивал руками. Утюг блестел на гладильной доске вверх железным носом, тонущий крейсер. Январь. Вздрогнул и вытянулся. «С Новым годом! Да так себе, в семейном кругу». «Покурить вышли? Идите, а то простудитесь». На Невском буран, «Искусство», китайские веера. Февраль. Второе. С ней на Литейный. Центральный лекторий, вечер поэта А. Пиджачок чувашский. «Вот, да, живет где-то здесь. Незаслуженно замалчивается…» Пройтись, локоть в локоть. Робею, голос дрожит. Да я ли это? Нет, нет, до гроба. «Я приду к вам сюда посидеть». Март, метель. Чай пили. Ставил ручку на дверь, весь день провозился, измучился. Апрель, митинги, подполковник Засыпкин из политотдела, луженая глотка: «Будьте политически устойчивые, а то потеряете моральное лицо». Тбилиси. Саперные лопатки. У нее болит голова, лоб стянут платком. Гладит плащ, опрыскивая из рта. Плащ шипит. Надела, отглаженный, синий, весенний, и ушла. Смотрю в окно с высоты третьего этажа. Все-таки оглянулась, махнула рукой, Мне очень грустно все эти дни. Мы в зимнем зеркале. Обнимаемся. Она, повернув голову, глядит на наше отражение. «Какие мы смешные» говорит. Май. Переставлял книги. Таврическая улица. Искал Фета. Свалял дурака. День пропал, солнечный, синий. Нити ведут в запутанном лабиринте. Исаакий в тумане. Так это Сахаров выступает! Проснулся в десятом часу. Она уже давно встала, помылась в ванной, напевает, мокрые кудряшки. Пили чай. В Челябинске взорвались два пассажирских поезда, от газа. Много жертв. Идем. К метро. Тепло, тополя. Она в голубой блузке с белыми ленточками на груди. Дрожат на дороге тени ветвей. Солнце запуталось, чуть слышный шум листьев. «Ты сейчас улыбаешься, как Пан у Врубеля, — говорит она. — У тебя глаза в морщинках, не одна я старею. Глаза такие светлые, мудрые и добрые. Ну вылитый Пан с голубыми глазами и свирелью!» Пришла заполночь, загадочно улыбается. «Почему так поздно? — спрашиваю. — Где ты была?» «Это женский секрет», — отвечает. Потом выяснилось: она стала ходить на массаж лица в косметический кабинет. Два раза в неделю. «Как ты не понимаешь, что хочется быть красивой! Я всегда, с юности, так хотела быть красивой!» — «Ну, ну, скажи, как ты меня любишь?» — «Ну, я постоянно хочу тебя обнимать». Она смеется: «А я хочу, чтобы ты всегда хотел меня добывать!» Июнь, жара, музеи, музыка, Поль Гоген. Октябрь. Десятое. Встали в седьмом. Летим в Анапу. Сошли с трапа, теплый ветер налетел, обнял. Платье затрепетало у ее ног. Номер, моря не видно — вот что жаль. Купались, еще можно. С утра дождь. И так до обеда. Читаю. Она спит. Сосенки-дикобразы. Купался один. Она не сумасшедшая. Ветер. Вода жжет. Трясусь в толстом свитере. Не согреться. Глотнул коньячка. Гуляли у моря, фотографировались. Гулять тут хорошо. Песок золотистый, море шелестит у ног. Шли три часа, до заката. Волна бежит, журча, изгибается, показывая ярко-зеленое брюшко, и выплескивается на песок. Анапа, мыс в розовой дымке. Махнем в Тамань. Встали рано. Пар из рта. Тополя, станицы, фруктовые сады, мазанки. В Тамани задувает, гребешки. Черное с Азовским, братья, обнялись. Там Крым, та башенка белеет. Да, дворик этот. Обведен булыжником, и лачужка-музей. И слепой мальчик тут где-то. Закоченели. Кочерыжки. Фотографироваться на ветру. Утром перед завтраком бегаю у моря и купаюсь. У нее процедуры: родоновые ванны, Мацеста, психотерапевт. Плачет. Бежит от меня босиком по берегу у моря, оставляя узкие следы в золотистом песке. Обессилев, задыхаясь, рыдая. Вырывается, хочет утопиться. Восход, море зажглось. «Ты пойми, — говорит, — мне же не нужен другой мужчина». В Анапе Бенедикт Лившиц. Купил зачем-то. Гуляли по набережной. Спустились по скользкой скалистой дорожке, рискуя сломать шею. Море мурлычет у камней, и эта даль, этот блеск. Хурма во рту тает, плод богов. Дом отдыха «Юность». Пионеры, безрукие, с отбитыми носами, позолота облупилась. Ноябрь, гул шторма, гребни бегут в окно столовой. Улетаем. В Ленинграде ждут дождь и снег. Будто бы умер. Сижу в надмирной пустоте и мраке за широким, прозрачным, как стекло, столом, и передо мной лежит книга моей прожитой на земле жизни, озаренная ярко-пронзительным светом посмертного знания. Я и читаю, и пишу ее. Будто бы читать это и есть — писать. И когда я поставлю последнюю точку у последнего слова «конец», я тут же рассыплюсь в прах и исчезну в пустоте и мраке. А книга? Бог поставит себе на полку?.. Декабрь. Снегирек за окном. Баня. Шел обратно в сумерках через парк, легкий, как перышко. Шампанское, вскрикнув, стреляет пробкой в потолок. Двенадцатый удар, новый круг. Январь. Я один. Она в Минске. Вернулась, поет: «Милого голоса звуки любимые». Гость звенит в дверь. Февраль. Книжонка попалась. В. Освальд, «Письма о живописи». «Мы вовсе не видим предметов так, как они, в оптическом смысле, представляются нашему глазу, а так, как они нами легче всего познаются. Мы обыкновенно пользуемся нашими глазами вовсе не для того, чтобы воспринимать внешние красочные и световые ощущения как цветовые пятна, но чтобы ориентироваться во внешнем мире для повседневных и практических целей». Март. Снег. Густой-густой. Адмиралтейство. Мирбо, «Голгофа». Мучительные страницы. В Манеже художник, лоб, черная рубаха, кушак. Объясняет свой метод окружившим его девушкам: «Малевич — физический геометризм. Я — от психического, мое открытие — спонтанность воли в мазке, в краске, сталкивающаяся с природной необходимостью, жесткостью природных геометрических форм». Конец мая, холод, дождь. «Доктор Живаго» у нее на подушке. За стеной труба рыдает. Докатился. Июнь. Не забыли мы чего? Толмачево. «Живой ручей». Шатровая липа у входа. Комната, окно в лес. Распахнул — птицы! Такой тут у них хор! Писк, щебет — весь божий день! Луг по шею, ромашки-колокольчики. Нас остерегают: «Тут змеи! Гуляйте, да поглядывайте!» Жара пришла. Купаемся в реке-Луге. Поход за целебной водой. Ящера бежит, блестит, обрывы, сосны. С крутизны муравьиная тропа. Сорвиголовы. Запотелый бидончик. Ночь средь бела дня! Бежим! От столовой до жилого корпуса, под бесполезным зонтиком. Под навес, а за спиной — ух! Ледяные ядра рушатся на дороге. Такого града не видали, а полжизни позади. Спиной. Спит. Ровное дыхание. Занавеску золотит день. Потихоньку встаю. Стук стеклянной двери. Иду в лучах. Безлюдно. Площадка с теннисной сеткой, блики на асфальте. Ласточки, трепеща крыльями, с писком пропадают за крышей котельной.