Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)

— Клянись, — потребовал Загинайло.

— Клянусь родной матерью! — проговорил торжественно Стребов.

— Ладно. Завинчивай шлем. Сначала ему, потом мне, — обратился Загинайло к Абдураимову, который стоял в столбняке, в состоянии полного недоумения. — Я до этих гавриков еще доберусь. Не уйдут! — твердо заключил Загинайло.

— Да где ты до них доберешься, Роман Данилыч? — возразил Стребов, будучи уже в шлеме, но без центрального лицевого иллюминатора, который Абдураимов повременил привинтить. — В морге? Или на том свете? Они ж — трупы. Что Бабура, что Черняк. Оба. Шлепнули их. Оказали вооруженное сопротивление, как говорится. Бабура даже и грохнул одного оперишку. Ну, их и положили, друзей-товарищей, рядышком.

— Шлем давай! — потребовал Загинайло у Абдураимова.

Когда шлем был водружен на его голову и крепко привинчен на три болта, Загинайло подтолкнул Стребова к трапу, и тот покорно стал спускаться по ступеням железной лесенки под воду, волоча за собой трос и дыхательный шланг. Вот он по пояс, вот по грудь.

— Так у него же нарыльник на шлеме не завинчен! — опомнился водолаз Абдураимов, словно очнулся от тяжелого сна. — Стой, дурак! — закричал он. — Куда прешь! Шлем!

Но Стребов как будто не слышал. Когда вода достигла ему горла, он задержался на секунду, потом, будто решив окунуться, погрузился с головой и исчез в мрачной глуби, потащив за собой и трос и шланг.

Загинайло стал спускаться вслед за ним.

Апрель, Всадник, последние льдины на Неве. Капли клюют мой погон, мочат плечо. Летят блестящей стаей с высокого архитектурного карниза.

— Покурить вышли?

Черные солнца, жгучие жерла, расстегнутые пальто. Мост, сад, бульвар, тощие лавры, вешние воды, гудки, колеса.

Каморка мрачна. За зиму осточертела так, что видеть ее не могу. Телефон, чайник. Занавеска эта. Когда-то белая. Сменщики вытирают сальные пальцы.

Полковник Кончак. Кобура штопанная. Сплю одним оком, а другое гуляет по ночной набережной, моргая огнями. Всходит по шаткому трапу плавучего ночного ресторанчика «Петр Первый». Девки, визг, фонари, зыбкое бдение. До рассвета. Всю зиму проспал на стульях, накрывшись шинелью. Медведь в берлоге.

Таянье, тоска, гранит, бурные драки, поножовщина в ночном баре у меня под боком, беспокойное соседство, усы-усмирители из Октябрьского РУВД, длань Петра, скала, сбежать с поста, разбуженная кровь, дикая, звериная, отравленная городским чадом. Весна — стреляйся. Ожила змея замороженная.

Росси, пыльный, желтый, горка-подъезд, ступенчатая рябь, брусчатка с проросшим мохом. Зимой тут скрежетала на мутном рассвете у меня под окном лопата дворника, после густого снегопада. Все утро расчистка. Сугробы, рев и лязг уборочной машины на мостовой. А теперь асфальт сух, и теплый ветер крутит бумажки. Приятно овевает лицо, ерошит волосы. Стою с голой головой, держа свой вороненый козырек в руке. Нарушаю устав.

Теперь куда как шумней. С одного бока бар, с другого — биллиардная, подо мной, в подвалах. Год назад там еще жили семьи, за решеткой этих, вровень с тротуаром, окон, под угрозой осенних наводнений. Помню, сам помогал спасать их скарб. А теперь эти вызолоченные, отделанные под мрамор, процветающие заведения, ночное веселье, роскошные лимузины, грохочущая до рассвета музыка. И странно мне теперь вспоминать те тихие ночи. Писк и цокот дробных коготков по плиточному вестибюлю. Крысолов совсем обленился, не отзывается на мои звонки. Не подходит к телефону, не берет трубку. Номер устарел или уж и в живых нет? А тут такие красотки! Голова кружится. Будь я помоложе, хорош собой да не тюфяк, завел бы я тут шашни. Они любят ходить к моему телефону-водопою. Хоть и служебный, и инструкцией запрещено, отказать не могу, пусть поболтают минуту, другую. Мир не рухнет. Скоро им в отделе поставят аппарат, и тогда это паломничество кончится.

Днем я хожу-брожу, меряю шашечную пустыню вестибюля от стены до стены. Томительность этих дежурств, цепь часовая. Командиры запарились, весной всякие мероприятия, обвал каких-то комиссий, а людей нехватка, в полку растет некомплект, разбегаются, зарплата смешная, это верно, командир отделения и то редкий гость, мелькнет, потный, с вытаращенными буркалами, пост проверить, черкнет в журнале, вытрет рукавом багровый рубец на бычьем лбу от фуражки — и нет его до вечера. А взводный хорошо, если раз в сутки, на исходе ночи или перед концом смены явится, смертельно усталый, серый, как его плащ.