Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов

— Ах, чтобы вас! — обругал слабаков здоровяк Кожин-Морозов, приладился в головах, и втроём уже они потащили добычу на выход.

Лощёный чуть задержался. Ленивым движением уложил обе папки под мышку, обвёл осколки фарфора безжалостными глазами и мягким кошачьим движением выпустил из цепучих пальцев на стол золотую монеточку.

— Мы же свои люди, доктор, — сказал он милостиво. — Мы всё понимаем, так поймите и нас. И в платежах мы — обязательны. До завтра в Камушкино…

— А как же рыжий!? — вспомнил вдруг про по-трату, и совершенно злокозненную, напрасную, Кимоно Петрович. — Он же с меня деньги содрал!

— Какой рыжий? — вскинул брови Лощёный.

— Который мне гадость подсунул, под монастырь подвел…

— Выявим, завтра же сыщем, — заверил Лощёный улыбчиво. — А про монастырь вы напрасно. У нас особая служба, в колокола не гремим…

И, подмигнувши по-свойски, исчез.

Монеточка на столе сверкала, переливалась жарким золотом. И так же запереливались и засверкали оскорблённые чувства доктора.

— Вот результаты ваших интуристских услуг! — показал он себе на межглазье, а затем на осколки «Сакуры». — Вот до какого унижения дошли, Джува-нешева… Браво, достукались.

— Это я достукалась?! — взвилась Джу Ван. — Нет, это вам браво, Кимоно Петрович! Вы сами себе накаркали. Да, да! Правильно говорят: бойтесь желаний, они исполняются.

— Что?! Откуда такие рацеи!? — всплеснул руками доктор.

— Оттуда! Кто возмечтал «сокрушу всю эту икебану и тебя задницей посажу на осколки»? — сощуренно осведомилась Джу Ван и полы халата будто павлиний хвост задрала. — Хотите, я для вашего удовольствия сама сяду? Нет, вы скажите…

— Ах так? Садитесь! — указующе выставил палец доктор.

— Да? Только с вами!

— Ха-ха, с какой стати?

— А за компанию, чтобы прочухаться, поумнеть.

— Простите, что вмешиваюсь, — перебил диалог давешний погорелец, просунувшись в своём неопрятном пальто в комнату. — Там у вас дверь не закрыта. И скажите, куда от вас увезли товарища?

— Да что ж такое?! — прицепился к случаю поставленный совершенно в тупик Кимоно Петрович. — В Камушкино, разве не знаете? И вообще, пора… хотелось бы знать, когда дадут нашей семье у поговорить спокойно!?

Агент-шестёрка вгляделся пристально в Кимоно Петровича и, как бы оценив его заново, произнес:

— Никогда! Вы, мил человек, заслужили…

Невидимый фронт ненаблюдаем, но подотчётен. А ля герр ком а ля герр! И после удачливой операции сведения о потерях не выпячиваются, упоминаются напоследок и вскользь.

— В общем захват прошел гладко, но личность задержанного покамест не установлена, — закончил доклад полковнику Кожин-Морозов. — Документов при нём — никаких, а устно он свидетельствовал о себе неотчётливо, по-французски.

— По-испански, — вполоборота к докладчику уточнил Дорофей Игнатьевич. — У вас слух ни к чёрту, Кожин-Морозов.

— Возможно, — проглотил попрёк Кожин-Морозов. — Но что удивительно…

— Да не возможно, а точно, — снисходительно усмехнулся Дорофей Игнатьевич, зная за собой счастливую особенность оказываться угадчиком. — Оставьте ваши удивления при себе, личность автора мне досконально известна.

Когда начальника нельзя удивить, подчинённому остаётся разве что самому проявить изумление напополам с грустинкой. Эту сложную смесь и напустили на лица оперативники, причем Лощёный не пожалел еще и похлопать глазами.

Хлопки эти, однако, достались исключительно Феликсу Эдмундовичу. В разговорах с подчинёнными Дорофей Игнатьевич всегда полубоком к визитёрам сидел, слушал виском, давая своим знаменитым крестикам отдых, а собеседникам — прямую возможность докладываться висевшему над столом портрету. Такая повадка держаться всего лишь пламенным воспреемником, исполнителем предначертаний учителя, не умаляла властную стать столоначальника, и даже как-то пугала, загодя убеждала в его правоте и безошибочности.

— Вот! — кивком указал на стопку меченых карандашом книг Дорофей Игнатьевич. — Сдерите обложку с любой…

Кожин-Морозов отбросил грусть и потянулся ручищами к стопке.

— Сдерите, — продолжил полковник в интонации, отменявшей дранье, — и всё равно я через десять страниц скажу, кто автор, на что годится, и стоит ли дальше читать.

Кожин-Морозов лапы поджал, окислился, а Лощёный поменял изумление на восхищение и свесил голову в предметное доказательство, насколько он удручён, убит отсутствием такой прозорливости.