С. Коринна Бий - Черная земляника - Рассказы

Они так полны друг другом, что не видят и не слышат ничего вокруг. Когда я обращаюсь к Джульетте, недвижной, как статуя, она, словно очнувшись от глубокого сна, удивленно переспрашивает: «Что-что?» Но зато она невиданно похорошела, и маленькие девочки на пляже помогают ей раздеваться, словно фрейлины королеве, и входят в воду только вместе с ней. И это с ней все здороваются первыми и прислуживают ей первой. Молодые люди наклоняются и разглядывают ее смуглый животик, словно на нем запечатлены все тайны мира.

А я — я задыхаюсь от одиночества.

Сегодня вечером я ушла из гостиницы и долго сидела на террасе маленького кафе, на площади старого города, красной и черной от множества людей, слушая музыку духового оркестра. Какой-то мужчина подсел ко мне, принялся слегка ухаживать. Он угостил меня мороженым и заговорил о любви. Я вздрогнула при виде золотой цепочки с медальоном у него на шее, но этот медальон двигался явно меньше, чем у Романо, и потому оставил белый след на загорелой коже. Кавалер мой отважился на несколько комплиментов. Всем ли зрелым женщинам они льстят? «Ах, — сказала я, — любовь великолепна только в ранней юности. Ведь это самое жестокое из всех зеркал!» Он запротестовал, но каждый его жест выдавал невольную, инстинктивную сдержанность. «Он экономит силы оттого, что стар…» Я почувствовала неприятную жалость к нему и к себе самой. Он был, кажется, разочарован, но нисколько не обижен.

Нас одолела жажда, и мы выпили множество lambrusco. [11] Сухое шипучее вино (ит). Он глядел на меня с пониманием, я ему нравилась. Однако вино не затуманило мне голову, напротив. «Вот теперь я чувствую себя более несчастной, чем раньше; я готова презирать любовь, к моему бесконечному сожалению…» — «О, это всего лишь дело привычки, — отвечал мой собеседник, — со временем вы научитесь ценить и такое чувство». И он назначил мне свидание на завтра.

Я вернулась в отель, где мне пришлось крепко вцепиться в перила, чтобы взойти по лестнице. В номере я увидела Джульетту, спавшую на кровати поверх одеяла; ее пышные волосы разметались по обе стороны лица, как крылья бабочки. «Ну вот, пришла и твоя очередь ждать меня!..» — думала я, набрасывая ей записку:

«Завтра уезжаем».

И теперь, когда мы вернулись на родину, где отец Джульетты говорит с нею своим глухим суровым голосом, проповедуя обязательные десять заповедей, она восстает, точно горная наперстянка, расцветшая на заре. Она восстает против нас, ибо она уже не с нами.

И вот ты покидаешь нас, Джульетта, ты отвернулась от нас, отреклась; ты тащишь свой чемодан, волоча его по траве, и нам видна лишь твоя упрямая спина, разделенная надвое тяжелой косой.

Ни «до свиданья», ни «прощай».

В этом замке, куда можно было попасть, лишь пробравшись через обширные тростниковые заросли, затем пройдя по ясеневой аллее и мимо старых-престарых груш, одетых желтым лишайником, нынче вечером назначили встречу два десятка друзей.

И я, тоже приехавшая в этот замок, вновь обрела свою великую первую любовь — любовь, позабытую столько лет назад. Я уж и не помнила ни цвета его глаз, ни крутого черного завитка, что падал ему на лоб. Но нынче я увидела его прежним, точно таким, каким был он в те незапамятные времена, каким жил в моем сердце — да, жил! — все эти годы. Он был бледен (едва розовели его скулы), и так худ в своей слишком просторной одежде, и так красив со своими слишком большими глазами — аристократ до мозга костей, несмотря на вкрадчивые, воровские повадки.

И я вновь уступила соблазну, вновь потеряла голову от любви, но ни о чем, ни о чем не просила его.

Находиться рядом с ним в самой темной комнате этого замка, вдыхать детский аромат нашей любви было мне вполне достаточно, ибо любовь эта росла среди игрушек, наивных детских обрядов, смутных грез. И снова мне виделись деревянный единорог, кукольный домик, долговязые марионетки с острыми ногтями из птичьих перьев, черная Богородица в платье, обшитом бисерными ожерельями, и маленькая королева, носившая вместо короны розовую раковину. Уж не сжег ли, не разорвал ли их мой мстительный возлюбленный? Нет, брошенный, отвергнутый мною, он все же сберег эти жалкие сокровища, которые для нас были подлинными сокровищами. Ненависть свою он, может быть, сохранил тоже, но мне ее не выказывал. Он был и медлителен и скор, обаятелен и полон внимания. И мы любили друг друга — о, как мы любили друг друга! — с трепетом и неразумным пылом первой любви.