Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка

— Паспорт недействителен. Его нужно было продлить.

— Знаю, — нетерпеливо сказал Филипп.

— Мне это безразлично. Вы говорите по-испански?

— Как по-французски.

— Коли вас с такими белобрысыми волосами примут за испанца, считайте, вам повезло.

— Бывают и светловолосые испанцы. Старик пожал плечами:

— Мое дело предупредить…

Он рассеянно листал паспорт. «Я здесь, у мошенника». Это было невероятно. С самого угре все было невероятно. Мошенник походил, скорее, на жандарма.

— Вы похожи на жандарма.

Старик не ответил: Филиппу стало не по себе. Незначительность. Она вернулась сюда, эта прозрачная незначительность вчерашнего дня, когда я проходил сквозь взгляды, когда я был тряским стеклом на спине стекольщика, и когда я проходил сквозь солнце. Там, теперь я непрозрачен, как мертвец; она думает: «Где он? Что делает? Думает ли он все же обо мне?» Но не похоже, что старик знает, есть ли на земле уголок, где я — драгоценный камень.

— Ну что? — сказал Филипп.

Старик устремил на него усталый взгляд.

— Вас Питто прислал?

— Вы в третий раз спрашиваете. Да, меня прислал Питто, — с апломбом заявил Филипп.

— Хорошо, — сказал старик. — Обычно я такое делаю бесплатно, но с вас возьму три тысячи франков.

Филипп скопировал гримасу Питто:

— Разумеется. Я и не собирался просить вас о даровой услуге.

Старик усмехнулся. «Мой голос звучит фальшиво, — с раздражением подумал Филипп. — У меня нет еще естественной наглости. Особенно со стариками. Между ними и мной существует старый счет неоплаченных пощечин. Надо бы их оплатить сполна, тогда я смогу говорить со стариками на равных. Но последняя, — вспыхнуло у него в мозгу, — последняя с еще непроставленной датой».

— Нате, — Филипп быстро вынул бумажник и положил на стол три купюры.

— Глупый молокосос! — Я же могу их положить себе в карман и ничего не сделать.

Филипп встревоженно посмотрел на него и дернулся, пытаясь взять деньги назад. Старик расхохотался.

— Я думал… — сказал Филипп.

Старик продолжал смеяться, Филипп с досадой отдернул руку и заулыбался:

— Я разбираюсь в людях и знаю, что вы бы этого не сделали.

Старик перестал смеяться, он выглядел веселым и злым.

— Эта сявка разбирается в людях. Бедный молокосос, ты приходишь ко мне, ты меня в первый раз видишь, — и ты вынимаешь деньги и кладешь их на стол, за одно это тебя следует вздуть. Ладно, ступай, не мешай работать.

Я беру у тебя тысячу франков на случай, если ты передумаешь. Остальное принесешь, когда придешь за документами.

Еще одна пощечина, я их верну сполна. Слезы навернулись ему на глаза. Он должен был прийти в бешенство, но испытывал лишь оцепенение. Как им удается быть такими жестокими, они никогда не складывают оружия, они всегда начеку, при малейшей ошибке они накидываются на любого и причиняют ему боль. Что я ему сделал? И тем, в голубой гостиной, что я им сделал? Но ничего, я научусь правилам игры, я буду жестоким, я заставлю их содрогаться.

— Когда будет готово?

— Завтра утром.

— Я… я не думал, что на это уйдет так много времени.

— Да? — сказал старик. — А печати я, по-твоему, где беру? Ладно, иди, придешь завтра утром, и так времени мало осталось, чтобы все сделать.

На улице ночь, тошнотворно-теплая, с ее чудовищами; шаги уже давно раздаются за спиной, а обернуться не смеешь, ночь в Сент-Уане; квартал небезопасный.

Филипп беззвучно спросил:

— В котором часу я могу прийти?

— Когда хочешь, начиная с шести часов.

— А есть… есть ли здесь гостиницы?

— Проспект Сент-Уан, только выбирай. Ну, иди.

— Я приду в шесть, — твердо сказал Филипп.

Он взял свой чемоданчик, закрыл дверь и спустился по лестнице. На площадке четвертого этажа у него брызнули слезы, он забыл взять с собой платок, вытер глаза рукавом, дважды или трижды шмыгнул носом, я не трус. Старый мужлан наверху принял его за труса, его презрение следовало за Филиппом, как взгляд. Они смотрят на меня. Филипп поспешно спустился по последним ступенькам. «Откройте дверь, пожалуйста». Дверь отворилась на мутный тепловатый серенький пейзаж. Филипп нырнул в эти помои. «Я не трус. Только этот гнусный старик так думает. Впрочем, больше не думает, — решил он. — Он больше обо мне не думает, он принялся за работу». Взгляд угас, Филипп ускорил шаги. «Ну что, Филипп? Ты боишься?» — «Я не боюсь, я просто не могу». — «Ты не можешь, Филипп? Ты не можешь?» Он забился в угол. Питто гладил его бедра и грудь, потрогал через рубашку соски, затем двумя пальцами правой руки щелкнул его по губам: «Прощай, Филипп, уходи. Я не люблю трусов». Улица была полна ночными статуями, эти люди прислонились к стенам, они ничего не говорят, не курят и неподвижно смотрят на прохожих увлажненными ночью глазами. Он почти бежал, и сердце его билось все быстрее. «С твоей-то мордой? Да, да, ты маленький трус». Они увидят, они все увидят, он придет, как и другие, прочтет мое имя и скажет: «Смотри-ка! Для богатого сыночка, для юнца это не так уж мало».