Екатерина Завершнева - Высотка

Я сказала — не было сил жить?

(Баев: никак не привыкну делить твои слова на сто, это называется гипербола, да?)

По правде говоря — просто негде. Завхозиха внезапно потребовала сдать постельное белье, собрать кровати и тумбочки и в двадцать четыре часа выметаться куда глаза глядят. По-видимому, чары Самсона не распространялись на ДАС в той же мере, что и на ГЗ. Зевсом он не был, несмотря на курчавую бороду и внушительного размера туловище. Нам вообще повезло, что поселили, признался Баев, теперь же удача повернулась к переду лесом, а к нам сама знаешь чем. И попробуй докажи ей, что она не права.

Догадавшись, что лавина нас наконец-то накрыла и погребла под собой, Баев почесал репу, посчитал оставшиеся деньги, занял у Пети недостающее, купил билет на поезд и отправил меня к маме.

Затяжная провинциальная зима

куколка весны, спящая в ледяном коконе

слышишь ли ты, как движется лед?

тяжелая младенческая голова

крохотные пальчики, слипшиеся в кулак

короткие белесые ресницы

припухшие веки, глазные яблоки

обращенные внутрь

сколько дней мы провели в беспамятстве

сколько лет?

бумажная кожица

ниточки кровеносных сосудов

душа-эмбрион, защищенная от света

плодными оболочками, снегом, прелой листвой

ветками, картонными коробками

чужим теплом

дитя без особого места жительства

не все ли равно, кто носит тебя под сердцем

разговаривает с тобой пока ты спишь

ждет, когда ты появишься на свет?

(А он — разговаривает? Я прислушиваюсь — ничего. Шум крови в ушах, газовая колонка, вода в трубах, телевизор в соседней комнате — ничего.)

Данькина мама заботится обо мне — хлеб с маслом, картофельное пюре, куриный супчик; морские звездочки морковки, заросли укропа, остовы погибших кораблей, там ключица, здесь ребрышко, ешь, не стесняйся. И я ем — утром, днем, вечером, ночью, не думая о том, как ей это достается, какими трудами. Вооруженная молотком и донышком от старого утюга, часами колю орехи; выковыриваю все до крошки из лабиринта скорлупы; даже подпорченные не выбрасываю — ем; смотрю хоккей, ни за кого не болея; читаю «Манон», отмечая про себя сходство сюжетных линий и характеров, хотя в данный момент никакого характера у меня нет — я межклеточное вещество, протоплазма, ложноножка, съежившаяся на дне озера гидра…

Подружилась со старшей дочерью Анны Марковны, Любой. Люба веселая и кудрявая, она похожа на ударницу из производственной киноленты о передовой птицефабрике. Бойкая птичница в фартуке с кармашком, на кармашке желтый утенок, лужица, смеющееся солнышко, лучики врастопырку. Ни минуты без дела — откуда столько сил?

(Скоро, скоро будет тепло. Февраль позади, тонкий как папиросная бумага, прозрачный как стекло, февраль без тебя.)

У Любы бойкая дочка Юля, модница и воображуля; в садик не ходит, дома ей до смерти скучно, она изводит отца и мать, требуя то розовое платьице, то помаду, то маленькую мягкую зебру. Отец Юльки умеренно пьет, ему можно — он афганец, простой хороший парень, образования нет, работы нет, смысл трепыхаться —? Но Люба сама не промах — моет полы, ставит капельницы, выносит горшки, вяжет, шьет, тем и перебиваются.

Две комнаты и кухня, повернуться негде; повсюду плюшевые медвежата, слоники, собачки; на оконном стекле бумажные снежинки; прихожая заставлена стоптанной обувью, которую носить невозможно, а выбросить жаль; гладильная доска наготове, горы белья; на кухне баки для кипячения наволочек-простыней, стиральной машины нет; телевизор не выключается, тумбочка под ним забита боевиками; апокалипсис нау, надежды на лучшее тоже нет, но ведь и так можно жить, ни на что не надеясь.

Люба добрая. Одела меня с ног до головы; достала из-под кровати старенький чемодан, вытряхнула оттуда афганское — платья, джинсы, рубашки; носи, теперь это твое, я давно не влезаю и, наверное, не влезу. Люба ждет второго, говорят, будет мальчик.

(Отчего же не продала? Для Юльки держала? Почему тогда вывалила все и сразу — на меня, чужого, в сущности, человека?)

Обычный день: иду пешком на окраину города, несу продукты от Анны Марковны; сижу с Юлькой, изнывая от ее вечно недовольного голоска, от ее недетских рассуждений о том, за кого и по какой причине она выйдет замуж; потом — пока не стемнело — на берег Днепра. Там еще немного одиночества, там я могу быть собой, никому не благодарной, ни в чем не задействованной, девочкой со спичками, с тайной пачкой сигарет в кармане, о которой Данькина мама, кажется, уже знает, с невеселыми мыслями о… нет никаких мыслей, только ожидание, затянувшаяся зимовка на льдине, кто-то светит фонариком в лицо — девушка, вы одна? не боитесь? здесь гулять небезопасно, кричи не кричи — не услышат…