Женя Павловская - Обще-житие (сборник)

Они чуть припоздали. В полуподвале на Некрасова уже много клубилось смутного народа, придающего столичным городам особый терпкий привкус. Художники, работающие истопниками, студентки-натурщицы, барственный мужчина в молодежном джинсовом прикиде со взглядом оценщика из ломбарда. Томно молчали, изучая свой выдающийся маникюр, тощеногие блондинки. Темноволосые, наоборот — крепенькие, смуглые, говорливые, с короткими ногтями, стриженые, с длинными челками. Зойка-маленькая что-то быстро черкала в записную книжку седой искусствоведческой даме в обалденном кубачинском серебре и бирюзе, но с вонючей беломориной в лошадиных зубах. На покрытом клеенкой столе — водка, салат из кальмара, сыр, все галдят, ругательски ругают экспозицию выставки в Академии художеств, кто хозяин — неизвестно. Заметно нетрезвый старец, с медным крестом на могучей груди и в узбекской тюбетейке, перед каждой очередной рюмкой хрипит: «Чтоб они сдохли, суки советские!» — и грозит пухлым кулаком в направлении узкого окошка под закопченной потолочной балкой.

— Дед Андрюша, скульптор. Гений. Пьет как конь, — шепнула Жанке подошедшая к ней прикурить девица из темноволосеньких. — А ты кто? Раньше здесь тебя не видела. Натурщица?

— Я театроведка… будущая… Жанна.

— А я искусствоведка… будущая… Женя.

— Ну что ж, выпьем за наше смутное будущее!

Бородатый расслабленный юноша в обвисшем до колен свитере, пошатываясь, подбрел к Жанне: «Мы с Мориской Вламинком братья по колориту. А Дали Сальвадорка — вахлак! Климка тоже вахлак. Вероника Васильевна — сволочь вислозадая. Однако в деле сечет. А я — подлец. Ты со мной не спорь, слышишь? Ты лучше на Захаркину стронциевую посмотри — горит! И не спорь!»

Жанка засмеялась, спорить не стала и почувствовала себя легко. Ей случалось бывать в поющих, целующихся и обнимающихся околотеатральных компаниях, где все скованы, как колодники, любовью-завистью. Но здесь было по-другому. Искренней, проще, грубее. Втягивала острый, отдающий кинзой и прогорклой олифой, запах краски, лака, подвала, старого дерева.

На стенах, на мольбертах картины. Гляди — в центре дрожит, рдеет алое, размывающееся по рваным краям, слабеющее, побеждаемое наплывами флегматичной сини, зелени ядовитой с сумрачным дымным натеком, но где-то к краю это красное пробивается, исчезает, снова кружит среди бархатно-серых дымов и возрождается торжествующим, огненным, открытым, как высокое, ликующее «А-а-а!». На другой стоят в странном оцепенении то ли дома, то ли деревья плотной охры и дьявольски красивые изумрудные молнии, а может нервы, пронизывают и соединяют это мрачное недвижное бытие охряных столбов. Молнии эти были тоже похожи на деревья, только кроной вниз. Жанка, фантазерка, подумала, что, наверное, это души земных деревьев, покрытых охрой-корой до глухоты. Вросли в землю и не ощущают небесного прикосновения своих тонких древесных душ, может даже и не знают о них ничего… как и она. Стало жалко себя, и резко озлилась на рассказ разбитного Костика про свежий развод и новый роман немолодой актрисы с погаными намеками на якобы прошлые отношения с ней самого Костика.

Вдруг откуда-то сбоку возник небольшого роста, суховатый. Посмеиваясь, протянул ей бокал вина. Почему ей? А потому что май, потому что она заранее знала, что это будет, потому что она сегодня такая легкая и сильная, потому что огнем светит ее алая блузка, потому что эти картины — его. И хоровод гостей закручен вокруг него, и воздух светлеет и густеет вокруг его темноватого, чисто выбритого лица, и имя его просто Захаров. Когда он выходил, пространство опустев ало и скучнело и не хотелось хохотать, откидывая особым, подсмотренным у Алины-манекенщицы, манером черно-шелковые волосы. Жанка выпила вина и осталась у Захарова и его картин. Колени у нее были белые и круглые, абстракционист Захаров нарисовал на них незабудки. Простые, наивные, с узенькими листочками и желтой, чуть тронутой кровавым краплаком, середкой.

У спекулянтки, каждую вторую пятницу приходившей с джинсовой торбой в канцелярию факультета, я купила три мотка французской крученой шерсти. Нежнейшей на ощупь, цвета голубиного крыла с сиреневым отливом. Мотки были поперек талии схвачены широкой глянцево-черной бумажной лентой с золотыми буквами. В какой-то момент возникло желание хранить их просто так, не трогать — мотки сами по себе были роскошной вещью. Но свойственный мне ползучий прагматизм легко победил эстетский порыв. Решила связать шапочку и шарфик, но это должны были быть выдающиеся по артистизму исполнения шапочка и шарфик. Требовался профессионал.