Сергей Ведерников - Пятицарствие Авесты

Неподвижно сидел Марк, раздавленный горем, думая, что каждая последующая беда для него тяжелее предыдущей, ибо как ни плохо ему было после смерти матери, но сейчас он был обессилен вовсе. Что-то говорил ещё Александр, но до него уже ничего не доходило, лишь когда тот умолк, отец сказал, не открывая глаз:

— Езжай к матери, сын, я скоро приеду.

Тот тихо вышел, оставив отца одного, а через некоторое время послышался топот поскакавшего коня. Марк же, упав ничком, застонал от невыносимой муки, спазмой перехватившей дыхание и наконец прорвавшейся болью рыданий; но слёз не было, может, поэтому было так тяжело.

Он не помнил, сколько времени прошло с отъезда сына, в комнату никто не входил. Приподнявшись, взял кувшин с вином, надолго припал к нему, пока тот не опустел, а затем громко позвал прислугу и попросил принести самого крепкого вина из своих запасов — он должен был остаться наедине со своим горем. Шло время, мысли постепенно освобождались от судороги ошеломления, пробуждая чувства, будоража воспоминания.

Отец Марка был дружен с Иудой Гавлонитом, с которым они часто общались в детстве, поскольку после гибели Езекии, отца Иуды, дед Марка Александр помогал его семье в трудное для них время. Их война с Римом началась за полтора десятка лет до смерти императора Августа восстанием в Сепфорисе, когда после смерти Ирода Старшего начался раздрай в стране, и без того не знавшей покоя. Отряд, который возглавил тогда Иуда, нападал на всех, кто притеснял и обирал народ. Через десять лет после этого, когда в Иудею был назначен первый прокуратор и она потеряла последнюю видимость независимости, когда проведённая перепись чётко указала евреям на их униженное положение, Гавлонит вместе с фарисеем Садцоком снова возглавил освободительное движение и создал партию зилотов, открыто выступивших против зависимости от Рима, против уплаты налогов в пользу императора. Их принципы гласили, что свобода выше жизни и что никто не может быть господином для другого человека. Так свела судьба с сыновьями Гавлонита, с движением зилотов и самого Марка, и его сыновей. И если после такой известности как врага Рима, после двух подавленных восстаний судьба Иуды была благополучна, то к его сыновьям фортуна повернулась задом, ибо семнадцать лет назад погибли Яков и Симон, распятые римлянами, и вот сейчас — Менахем. Марк горько усмехнулся мысли, что и тогда, и сейчас должен был разделить участь друзей, но судьба — в милость ли, в наказание ли — сохраняет ему жизнь; очевидно, все же в наказание, поскольку с гибелью Менахема надежды на благополучный исход войны почти не остаётся. Его судьба схожа с судьбой Менахема, с судьбой Авессалома, но если с Менахемом они были знакомы с детства, то с Авессаломом подружились позднее, при прокураторе Пилате. Марк заплакал, вспоминая это время, заплакал навзрыд, как ребёнок, чувствуя приходящее облегчение, а отяжелевший от вина рассудок подсовывал сентиментальные впечатления прошлого, когда он был молод и счастлив, любил и был любим, был энергичен, напорист и удачлив, когда у него были настоящие друзья и старые бывалые товарищи, была идея, за которую стоило бороться и которая стоила борьбы.

Теперь всё это в прошлом, осталась только идея, а ей он не хочет и не захочет изменить.

Рано утром, отправив посыльного к Александру в Пеллу с наказом ждать от него вестей, сам Марк выехал в Иерусалим, нещадно погоняя коня, чтобы, всё же сменив его в дороге, к вечеру быть в доме Андрея; а повидав родных и узнав все подробности происшедшей с сикариями трагедии, в мрачном настроении, не покидавшем его с утра, он вернулся в свой иерусалимский дом.

Они с Петром сидели, как обычно, в вечернем саду почти молча, понимая друг друга с полуслова, с полувзгляда, связанные долгими годами жизни бок о бок. Хотя Пётр не входил в партию зилотов и вообще не занимался политическими делами, то есть тем, чем занимался Марк, он знал о них всё и при необходимости помогал другу, как мог, а тот был уверен в его верности и беззаветной дружбе. Пётр видел мрачное настроение Марка, но не пытался ни расспрашивать, ни успокаивать его, а тот и не хотел ни расспросов, ни проявления участия к себе, зная, что товарищ и так переживает вместе с ним его беды, его горести.

Марк ешё не был в доме и всё никак не решался спросить о пленнице, когда она вдруг сама появилась в саду, бледная, с рукой на перевязи, направляясь в их сторону с явным намерением общения. Одетая просто, в лёгкую одежду служанки, с небрежно собранными и заколотыми волосами на манер гречанок, она была неизъяснимо красива, а Марк, понимая, что эта неизъяснимость — его личное ощущение, всё же был в некотором волнении и непонятной тревоге.