Сергей Ведерников - Пятицарствие Авесты

Она встала со стула, отставила его от постели, а Виктор только сейчас подумал, что её ноги, обутые в туфли на высоких каблуках и лишь до колен видные из-под белого халата, должны вызывать восхищённые взгляды мужчин, но тут же устыдился своей мысли, решив, что не имел права так подумать о ней именно сейчас, и быстро отвел глаза в сторону.

— Вам надо спать. Ложитесь и ни в коем случае не выключайте ничего и ничего не регулируйте. Утром я проверю и сделаю сама, что надо.

— Очень хочется поговорить с вами, но чувствую, что у меня всё меньше и меньше надежд на это.

— Всё! Спите! И до свидания.

Оставшись один, Виктор подумал о том, как легко в её присутствии и как почему-то тревожно, когда её нет рядом; мысли же о ней становились всё навязчивее, всё неотвязнее.

Ложась в постель, он почувствовал, что ему очень хочется чихнуть, и не сдержал инстинкта, а чихнув, чуть не потерял сознание от боли, невыносимо распиравшей грудь, но утихшей вскоре; вслед за этим пришло облегчение во всём теле и почти полное восстановление дыхания, и стало понятно, что организм посредством этого сам пытается восстановить прежнее положение поломанных рёбер.

Она не появилась на следующий день, как обещала, и Виктор серьёзно забеспокоился, хотя его лечащий врач упомянул при обходе, что Светлана Николаевна справлялась по телефону о его здоровье, причём в его словах чувствовалось явное недоумение по поводу этих забот заместителя главврача по отношению к больному. В конце концов он спросил:

— Вы знакомы с Павлом Петровичем?

Не имея понятия, кто такой Павел Петрович и какое отношение он имеет к Светлане Николаевне, Виктор интуитивно сообразил, что должен ответить доктору.

— Ну как вам сказать?.. — начал он и замялся, словно не желая вдаваться в подробности.

— Понятно! — многозначительно ответил доктор, а Виктор похолодел, подумав, какие могли быть инсинуации по поводу, вероятно, излишней заботы о нём заместителя главврача. Его даже не обрадовало то, что эта забота, очевидная для других, имела к нему прямое отношение, а то, что она не появилась в отделении, он воспринял даже с некоторым облегчением. Но когда она не пришла и на следующий день, уже с тревогой прислушивался к голосам в коридоре, за дверью палаты. Её не было и на третий день, и он по-настоящему затосковал, закрытый в четырёх стенах, привязанный к своему аппарату, уже раздражавшему его, подчёркивающему его ущербность, несмотря на то что дважды вечером его навестили Колычев и друзья.

Прошла его первая больничная неделя, когда позвонила Вера, сопровождавшая детей в институт, и сообщила новость, ещё более угнетающе подействовавшую на него: бывшую соседку Наташи по комнате в общежитии, вынужденную заниматься проституцией, нашли мёртвой в снимаемой ею квартире. О мотивах убийства пока ничего не было известно, хотя при девушке не оказалось никаких денег и, возможно, пропали какие-то вещи. Вера вынуждена заниматься этим делом до приезда матери погибшей. Виктор, посочувствовав жене, успокоил её и детей, сказав, что у него всё хорошо, что он на работе, обещал звонить почаще. Через два дня Вера позвонила снова, и из её рассказа следовало, что в квартире, где произошло убийство девушки, нашли телефон, застрявший между спинкой дивана и мягкими сиденьями, а по последним звонкам, сохранившимся в нём, взяли подозреваемых в убийстве, уже дающих признательные показания. Приехавшая мать девочки вне себя от горя, мало что соображает и постоянно проклинает город, убивший её дочь, и себя, за то что отпустила учиться её в этот город, причитая, что уж лучше бы она работала там, у себя дома, получая ту мизерную зарплату, но была бы жива. Денег для похорон дочери у неё не было, Вере пришлось взять на себя эти расходы, потому что со сберкнижки, найденной у убитой, мать пока не может получить ни копейки.

Был на исходе август, уже неделю за окном палаты, не переставая, шёл дождь, то усиливаясь, то нудно морося, и казалось, что никогда не будет ему конца. Почти неделю Виктора не покидало мрачное, тоскливое настроение, которое невозможно было ничем рассеять. Он уже не ждал ничего приятного для себя от опостылевшей больничной жизни — от всех уколов, капельниц, аппаратов и процедур — и, несмотря на значительное улучшение своего здоровья, невыносимо тяготился ею, потребовав в конце концов убрать от себя аппарат, к которому был привязан, мотивируя это тем, что лёгкие его здоровы и прекратились кровавые выделения, а грудная клетка расправилась. Если добавить к этому, что почти исчезли все синяки и зажили ссадины, то он мог быть довольным состоянием своего здоровья, но только физическим, поскольку интерес к жизни для него был потерян, как ему казалось, и даже не хотелось снова увидеть её, как не хотелось, чтобы эта встреча дала повод для каких-то надежд. Аппарат убрали, вынули из тела трубки, пришитые к коже, а места проколов курирующий его врач просто залепил лейкопластырями, после чего Виктор потребовал выписать его из больницы, соглашаясь посещать её на необходимые процедуры. Однако врач и слышать не хотел об этом, говоря, что лечение ещё не закончилось. Теперь, чтобы поесть, он, отвязанный от аппарата, должен был ходить в столовую, но редко это делал, питаясь в основном тем, что приносили друзья. В его девятый день в больнице, когда он снова игнорировал обед, в палату вошла она, невыразимо прекрасная, строгая и недосягаемая, как Минерва. Задохнувшись от неожиданности, он встал, стараясь быть спокойным, что ему удалось, поскольку мысленно он исключал возможность сближения, уже, казалось, не желая его, а поздоровавшись, равнодушно спросил: