Айи Арма: Избранные произведения писателей Тропической Африки

Я говорила долго и утомилась. Сначала мне казалось, что каждое слово легким облачком ложится мне на плечи, но потом, когда их собралось много, они словно бы придавили меня к земле. Я прилегла на мягкую скамью, напротив той, где сидел Баако, и стала всматриваться в великий мир, незримый для его неопытной юности, и меня, наверно, сморил сон, потому что, когда я открыла глаза, вокруг было много новых людей, все они суетились и куда-то спешили, а с улицы слышались гудки машин.

— Наана, ты поедешь в моей машине. Вместе с Баако, — сказал мне Фоли. Все же он исполнил мое желание — проехать с отбывающим последние мили. Я многое хотела внушить Баако, но мои напутствия не укладывались в слова, и вот мне хотелось побыть с ним рядом. Мне было радостно, но я не ожидала, что придется ехать в машине Фоли — ведь он наверняка уже успел напиться. А Фоли, будто угадав мои мысли, сказал так разумно, что мне стало стыдно:

— Я не поведу машину, Наана. Мы поедем с водителем. Уже скоро, собирайся.

Крики и гудки на улице смолкли, а в доме послышались слова песни — из еще одной побрякушки Фоли. Я стала ее слушать и обо всем позабыла, но вдруг опомнилась от голоса Фоли — он орал Баако и другим собравшимся, как будто меня тут вовсе и не было:

— Эй, гляньте-ка, гляньте на бабушку — тоже ведь слушает, будто что понимает.

Прежде чем я успела рассердиться, мне стало ясно, что Фоли-то прав. Я не понимала ни единого слова, но, пока Фоли не начал орать, мне это было как бы незаметно. Да, я слушала только звуки, но думала, что понимаю слова песни.

— Кто они такие? — спросила я.

— Ты про кого?

— Про этих, в ящике. Которые поют и которые играют.

— A-а. Это афро-американцы.

— Американцы?

— Американцы, — ответил Фоли.

— Мне казалось, я понимаю, про что они поют.

Несколько человек засмеялись, и я почувствовала себя как ребенок, когда он никак не может сообразить, что же он сделал смешного.

— Они когда-то были африканцами. — Эти слова сказал Баако. Я побоялась рассмешить их опять и поэтому с пониманием кивнула головой, но понимания-то во мне вовсе и не было. Я совсем не понимала слов, но песню все равно почему-то понимала — и горестные вопли мужчины-запевалы, и голоса женщин, много голосов, которые вбирали в себя его горечь и делали ее почти что сладостной… да, я чувствовала, про что они поют. Потому что они пели про свою обреченность, и их тоска была моей тоской.

А потом, в середине протяжного вопля, пение прервалось, и все поднялись, потому что уже пора было ехать, но тоска еще долго не отпускала меня.

В ту ночь я увидела столько странного, что даже здесь, на своей земле, почувствовала себя совершенно чужой — ведь мне не удастся всего этого понять, пока не настанет мое время уходить. А в мыслях я бродила по чужим мирам, которых ни разу в жизни не видела.

Иногда я думаю, что моя слепота ниспослана мне для моего же спасения: я неминуемо сошла бы с ума, если бы этот непонятный мир был по-прежнему мне открыт. А тогда, чтобы увидеть, как отбывает Баако, мы все вышли из дома Фоли, и множество машин ринулось в ночь, но скоро ночи просто не стало. На улицах — не в жилищах, а на самих улицах — сияло столько ярких огней, что я различила щель между зубами у какой-то молоденькой торговки хлебом, как будто ночь еще не настала, — а торговка стояла рядом с домами, отделенная от меня широкой улицей. И никто из сидящих в машине не удивлялся — ни Фоли, ни молодые… они-то подавно. Поэтому и я ничего не говорила, но, когда я смотрела в глаза Баако — он сидел в углу, у двери машины, — мне очень хотелось у него спросить: неужели они, молодые, думают, что это и есть настоящий мир, а это вот сияние — правильная ночь?

Я зажмурилась, чтоб не видеть умершей ночи, и моим глазам открылся Баако — он только что возродился после ухода и смерти и брел по неведомым, запретным мирам. Он вынырнул из-за дальней кромки небосвода и одиноко шел по пустынной земле, открытой многим мировым ветрам. Но потом я увидела других людей, и Баако одиноко брел среди них. Все они были белыми людьми и знали только свой, белый язык. Всегда после сказанного слова или речи они величаво кивали своими белыми головами, как будто были праотцами народов. Некоторые пожимали друг другу ладони. Но Баако шел незамечаемый, один, словно дух в странном, переродившемся мире, где все люди внезапно превратились в белых. И некоторые из этих белых людей несли в руках какие-то вещи, и они были изготовлены с таким совершенством, что их мир показался мне миром духов. Но это совершенство было странным и страшным, и я позабыла, что Баако еще здесь, и с ужасом стала молить отцов защитить его в чужедальних странах.