Владислав Куликов - Братство обреченных

— Что было дальше?

— Потом я зашел в квартиру. Он спросил: тебе чего? Я стал стрелять. Мне навстречу выбежали девочки. Я стал стрелять и в них. Там все плыло перед глазами. Я плохо помню, что дальше было.

— Расскажи, кто где лежал?

— Шилкин в коридоре. Жена на кухне.

— Что ты еще запомнил? Может быть, в глаза что-то бросилось?

— Потом говорили, что рыба в мойке размораживалась…

— Кто говорил?

— Не помню. Кто-то в конторе нашей…

— Это тебе кто-то сказал или ты сам видел?

— Сам. Наверное, сам.

После этих слов все в кабинете расслабились. Стало ясно: дело действительно раскрыто. Ведь Куравлев назвал важную деталь, которую, на взгляд следователей, мог знать только убийца.

Всякое бывает в жизни. Иногда хватают невиновных. Иногда берут настоящих преступников, но не могут доказать вину. Однако если человек на допросе назвал деталь, которую не знает никто (порой даже сам следователь), значит, это и есть настоящий преступник.

Например, про рыбу в мойке Фиников не знал. Он ведь не был на месте преступления. А она тем не менее там лежала. Это и в протоколе зафиксировано.

— Ты, Геннадий, в рубашке родился. — Дмитрий вдруг рассмеялся. Сказалось нервное напряжение последних дней (а то и месяцев). — Недавно ввели мораторий на смертную казнь. Поймай мы тебя чуть раньше — точно намазали бы лоб зеленкой. А так жить все равно будешь…

Про зеленку это был старый анекдот. Перед расстрелом приговоренному мажут лоб зеленкой. Почему? Чтобы пуля инфекцию не занесла…

— Ну, поехали, — сказал следователь и стал писать протокол допроса.

Так этот допрос запомнил Фиников. Потом он часто перебирал в памяти отдельные моменты, убеждаясь все больше: они взяли именно того человека.

А дальше началась собственно работа следователя: складывать разрозненные куски мозаики в цельную картину. Само по себе признание, или экспертиза, или слова свидетеля ничего не значат. Надо, чтобы они сложились все вместе. И каждый отдельный осколок аккуратно подошел к другому.

Поэтому мало признаться, надо еще доказать, что ты, и никто другой, совершил это преступление. Покажи на месте: где ты стоял, как все было. А во что был одет? А где взял нож? А куда выбросил полотенце? Абсолютно все мелочи должны совпасть, и тогда станет ясно: да, это действительно ты убил (ограбил, изнасиловал и т. д.).

Ты можешь не признаваться. Тогда докажут без тебя. Но признание — завершающий штрих. Без него картина получается не шедевром, а скорее — полуфабрикатом. Именно поэтому все следователи так любят признание.

Когда Фиников складывал свой шедевр, отдельные кусочки, конечно, выпадали из мозаики. Но все это он объяснял тем, что не удаюсь заставить сыщиков работать как надо.

После того как дело было передано в суд, Дмитрий получил повышение. Но в итоге все вышло не совсем так, как он ожидал. Подъема не получилось. После многих перипетий Фиников застрял на должности районного прокурора. А жизнь со временем стала напоминать унылый конвейер, на котором он клепал похожие друг на друга дни.

Утром Дмитрий шел на работу, а после работы — домой. Постепенно он стал ощущать себя невольником. Да, вокруг не было стен и решеток. Перед ним будто бы лежал весь мир. Но, черт подери, чем он отличался от узника, если ходил по раз и навсегда определенному кругу (дом — работа — дом), словно в прогулочном тюремном дворике? Дошло до того, что он уже нигде не мог расслабиться.

Ничего, абсолютно ничего его не спасало. Маленькие радости жизни, которые он так ценил раньше (вино, женщины, рестораны, да мало ли что) не помогали вырваться из тюремного дворика, до размеров которого сузилась вся его жизнь… Потому что все заканчивалось одним из двух: либо он шел домой, либо на работу.

Когда ему позвонил Дочкин и сказал, что делом Куравлева интересуется журналист из Москвы, в душе Дмитрия что-то колыхнулось. Он вспомнил те времена и надежды, которые подарило это дело…

Фиников с трепетом ждал встречи с журналистом. На его взгляд, это был человек из того, другого мира, где сбываются мечты, где живет радость, где бьют фонтаны шампанского. Конечно, он понимал, что так думать — наивно. Но все же, вдруг еще ничего не потеряно?

Разумеется, ничего этого он не сказал Ветрову. Лишь изучающе смотрел на собеседника и ждал невидимого сигнала. Какого? Да бог его знает…

— Я согласен, что мотив слабенький, — произнес Дмитрий, отвечая на очередной вопрос журналиста. — Но мы работали с тем, что есть. Куравлев многого не рассказал. Что творилось в его душе, нам уже никогда не узнать. Это его тайна.