Игорь Шенфельд - Исход

Поиски на месте Аугуст начал по принципу «язык до лагеря доведет». В соответствии с этой тактикой Август довольно скоро разыскал на окраине шахтерского Копейска зону за колючей проволокой, где должны были, согласно письму, служить в трудармии его мать и сестра.

Колония по всей видимости действовала, но охранник у ворот сообщил Аугусту, что никакая это не трудармия больше, а совершенно свежая зона для новых врагов народа — для угнанных в Германию, которые там, вместо того чтобы честно умереть в концлагерях, производили продовольствие для гитлеровской армии в крестьянских хозяйствах, или делали снаряды против Советского союза. «Предатели!», — сказал охранник. Аугуст опечалился: вот оно как, оказывается: враги народа в Советском Союзе, значит, не перевелись еще. И как долго еще будет это продолжаться?

— А ты чего тут ошиваешься, гражданин? Шпионишь, что ли? — поинтересовался охранник. Охраннику было скучно, он не прочь был поболтать с прохожим, поострить, отмочить что-нибудь остроумное. «А то заходи, если шпион. Как раз по адресу пришел», — сказал он.

— Я мать ищу, — сказал Аугуст.

— А она у немцев была? Тогда заходи ищи. Только назад уже хрен выпущу, — словоохотливый охранник развеселился:, — так была она у немцев, или не была?

— Она сама немка, — пробурчал Аугуст.

— Чего, не слышу?

— Не была, говорю.

— А, ну тогда и вали отсюда: нечего тут торчать, — крикнул солдат, меняя настроение, и передернул зачем-то затвор на автомате; из глубины лагеря к воротам шел офицер.

Аугуст пошел прочь. Но лагерный опыт подсказывал ему, что поблизости должен быть поселок: в конце войны трудармейцам разрешалось иногда вызывать семьи и селиться рядом с лагерем; вокруг лагерей поэтому часто вырастали поселки, или же разрастались те, которые имелись поблизости. Они так и назывались: «лагерный поселок».

— Где тут лагерный поселок? — спросил Аугуст у первого встречного, и тот махнул рукой вправо по дороге. Аугуст пошел в указанном направлении до конца улицы, затем двинулся дальше по луговой стежке, перешел крохотную речку по мосткам, и на другом берегу, за пыльной, уже желтеющей рощицей увидел беспорядочно разбросанные домишки поселка. Он вступил на деревенскую, немощеную улицу, засыпанную для повышения проходимости какой-то рудной окалиной, и пошагал по ней наугад, сообразив, что эта улица — центральная, а следовательно приведет к какому-нибудь подобию поссовета. Несколько в стороне от дороги Аугуст увидел длинный барак — явно общественной конфигурации. Аугуст свернул с дороги и пошел к нему. Широкий двор барака был обнесен грубым частоколом. Заросшая сухим, истоптанным бурьяном лужайка, на лужайке — столбы. На столбах натянуты были веревки, на которых сушилось белье больничного вида, в том числе несколько белых халатов. Это была поселковая больничка, не иначе. Аугуст обогнул бельевое поле и увидел седую старушку в белом халате, дремлющую на лавочке, склонив голову. Аугуст обрадовался: старушка должна что-то знать про соседний лагерь, не может не знать. Он подошел ближе и обратился к старушке:

— Бабушка, подскажите пожалуйста…

Старуха подняла голову и… и это была… это была его мать. Аугуст стоял перед старушкой и думал, что ему мерещится: ему дважды уже на вокзалах чудилась в толпе его мать, и он однажды даже догнал одну пассажирку у самого вагона и схватил ее за руку, но вынужден был извиниться. А теперь… но ведь его мать совсем другая: она не была седой — она была невысокой, статной сорокавосьмилетней женщиной; этой же бабушке перед ним было лет семьдесят, и лишь лицо ее было лицом его матери. И Аугуст стоял столбом, забыв свои вопросы, и смотрел на старушку в изумлении и страхе, и вдруг она закричала, как раненый зайчик и повалилась ему в ноги с лавочки: это действительно была она… У Аугуста сильно закружилась голова, и он опустился перед матерью на колени и взял ее за плечи: да, это была она. Она не плакала даже — она смотрела на сына и тоненько, жалобно, протяжно стонала…

— Mama, mama, siehst du: ich bin da, ich hab dich endlich gefunden, ich bin es, ich bin da, o Gott, ich hab dich gefunden…, — повторял Аугуст все одно и то же, захлебываясь словами, уже не видя лица матери из-за слез, от которых он сам и ослеп, и задохнулся. Потом он поднялся на ноги и поднял мать, и прижал ее к себе, и так они стояли очень долго: он гладил ее по белой голове, а она вцепилась в его пальто и не могла разжать пальцы, и лишь время от времени вскидывала голову и проверяла: он ли это, ее Аугуст, и не сон ли это ее очередной…