Игорь Шенфельд - Исход

Оценка его трудового вклада не обошла стороной и Аугуста: решением советского Правительства он был награжден орденом Трудового Красного знамени. Мало того: в составе группы награжденных высокими правительственными наградами, Аугуст Бауэр был командирован в Москву для торжественного вручения ему там высокого ордена в Георгиевском зале Кремля. Его имя было упомянуто в «Правде». Самое интересное: он был не единственный немец в составе делегации: их было четверо таких — недавних «врагов народа».

Конечно же, торжественная обстановка, Москва, где он никогда раньше не был, Кремль, рубиновые звезды на башнях, зубчатая бурая стена, «живой» звон курантов, Красная площадь, Мавзолей, хранящий тела Ленина и Сталина, вид этих тел, Царь-колокол, Георгиевский зал, само вручение награды, рукопожатие Председателя Президиума Верховного Совета СССР Подгорного, последующая экскурсия на ВДНХ и концерт для героев труда — с предварительным исполнением государственного Гимна Советского Союза в честь целинников; в том числе в его, Аугуста, честь: все это было одним сплошным потрясением, шоком, «стрессом», — как сказал бы психиатр. От одного только советского гимна в свою честь можно было завыть от избытка чувств и рехнуться умом: гимна врагу народа, после его депортации, после трудармии и долголетней спецкомендатуры! На фоне прожитой жизни гимн СССР звучал Аугусту все еще не столько торжественно, сколько грозно, как будто говоря ему: «ВСТА-АТЬ!!! ТЫ ВСЕ ИСКУПИЛ ЛИ СВОИ ПРЕСТУПЛЕНЬЯ?…». — «Все! Все!», — кричала душа, и Аугуст стоял перед гимном навытяжку, как загипнотизированный, ощущая всем существом своим огромную мощь и тяжесть государства, обратившего на него свой суровый взор — на сей раз милостивый… От этой силы, обращенной на него лично, Аугуст «сломался»: что-то ёкнуло у него в гортани, и его захлестнуло огромное, распирающее чувство радости и гордости за свою страну! Его прямо-таки сотрясало всего от восторга, от чувства, что он — свой для этой огромной и могучей страны, что она признала его своим и поет Гимн в его честь. Это был гипноз, морок, и Аугуст не мог им управлять: ему хотелось жить этим чувством и дальше, всегда… Но вот гимн смолк, и ноги ослабли, и сладостный морок отступил, оставив в душе странную и неуместную для такого торжественного момента горечь. Аугуст знал, в чем она состоит, но не хотел думать на эту тему. Ему хотелось как можно дольше оставаться в состоянии охмурения Москвой. И это гипнотическое охмурение, выраженное в некоторой заторможенности восприятия, продолжалось еще несколько дней; впечатления — от посещения ВДНХ, от встреч с артистами, руководителями страны и космонавтами, от визита на телестудию; от циркового представления, от коллективного похода в ГУМ; от парка Горького с колесом обозрения — падали в Аугуста, как в бездонную копилку, чтобы лишь позже, потом, дома подвергнуться сортировке, разложиться на слова, жесты и эмоции — для интенсивных и уже вполне осознанных переживаний в кругу родных и друзей.

Неделя в Москве пролетела как один день, и вот уже все они, звеня медалями и сверкая орденами, подвыпившие и счастливые стояли в нетерпении на вокзальной платформе, чтобы ехать домой: с гостинцами для близких и наградами Родины на груди.

Но к себе в Казахстан Аугуст прибыл не сразу. Мимолетное знакомство в поезде задержало его ненадолго в пути и повлекло за собой одно печальное приключение, которое сопутствовало его почетной командировке в Москву.

Валяясь на своей вагонной полке с газетой в руках, Аугуст услышал вдруг в соседнем купе немецкую, поволжскую речь и не удержался: вышел в коридор, постучался к соседям и поприветствовал попутчиков — тоже на родном диалекте. Ему сдержанно обрадовались, пригласили к весьма празднично накрытому столику. Познакомились. Среднего возраста супружеская чета Нойманов возвращалась из Москвы в Кокчетав. Нет, не по целинным делам были они в Москве — по личным, — сказал Аугусту новый знакомый, Хайнрих. Родом оба — и Хайнрих и Элиза — оказались из села Каменка, которое совсем рядом от родной деревни Аугуста — от Елшанки, или от Гусарен — как называли его сами немцы. Столь близкое землячество не могло не оживить разговора: стали вспоминать общих знакомых, общие события. Аугуст рассказал о своей трудармии, Нойманы — об их карагандинской эпопее. Там, в Караганде, под угольным завалом осталась лежать их мать. Аугуст поведал им об аналогичной смерти своей сестры в шахте под Копейском. Это сблизило их еще больше. Заговорили на больную тему: о реабилитации, о возвращении, о восстановлении республики.