Игорь Шенфельд - Исход

Иногда, если атмосферный взрыв производился далеко, километров в тридцати от него, Аугусту доставались лишь остатки бури в виде штормового ветра, и «парадные» картины: бодрый, крепкий, веселый, облачно-бугристый, снежно-белый гриб-«боровик» на толстой, пухлой ножке, который рос над горизонтом и напрашивался на полотно гениального художника, или в никем еще не сочиненную сказку про смерть, прикинувшуюся белым облаком. Любуясь этим праздничным грибом, невозможно было представить себе, каким чудовищным огнем был он только что рожден ради совершенно определенной цели — цели, которой уже не существовало в природе в этот момент, которая уже испарилась, сгорела, сплавилась, спеклась в единую, новую, радиоактивную кору земли — спеклась из живого и неживого, из камня, почвы, корней и кричащих существ; кору, из которой когда-нибудь возникнет новая питающая твердь для исправленного человечества, или не возникнет уже ничего больше — до скончания земли и света…

Обессиленный, качаясь как пьяный, опустошенный до нуля, до полного бесчувствия в душе и в ногах от пережитого ужаса, но и испытанного при этом животного восторга, возвращался Аугуст с «точки», обещая себе каждый раз, что больше не пойдет: хватит, от этого можно сойти с ума; или он уже спятил? Почему он снова и снова пробирается смотреть на это рукотворное светопреставление? Зачем? Но проходили дни, и он опять всматривался в дорогу, ведущую на полигон, в ожидании военного каравана с очередным «изделием» под брезентом. С удивлением и тревогой вынужден был однажды Аугуст констатировать в себе эту ненормальность — эту атомную зависимость, «атоманию», гнавшую его к заветной сопке.

Не склонный к самокопательству, Аугуст пытался тем не менее понять иногда, что же это с ним происходит такое, что это за наваждение, что за хворь психическая к нему прилипла? Почему так чаруют его эти проклятые взрывы? Почему он теряет голову, стоя под этими страшными атомными «грибами»? Почему он кричит им, и протягивает руки, и грозит кулаками, не помня себя? Из-за того, что они могут убить его, как и все живое вокруг? Нет, не поэтому. Конечно, они могут убить — для того и сделаны… хотя… цепенеем же мы перед змеей, готовой к броску, а тут — смерть размером с небо, смерть космических масштабов, сама Смерть — личным своим, очным явлением. Может быть поэтому? Увидеть Смерть в лицо, увидеть ее улыбку, обращенную к тебе лично: страшное очарование. Может быть, в этом дело? Может быть. Но восторг-то откуда берется? Что за восторги могут быть при виде Смерти? Нет, не только смерть завораживала Аугуста при виде атомного взрыва. Аугуст помнил свои ощущения посекундно. Гордость причастности? Да, что-то такое присутствовало тоже. Не сам ведь по себе возник этот гриб над землей?: сотни тысяч лет труда — от выделки шкур и добычи первого огня — шло человечество к этому атомному монстру — делу рук и мозгов человеческих. И к этому труду причастны все живущие сегодня — всеми предками своими и пред-пред-предками; но и сами живущие, сегодняшние — яростные, непримиримые, злые, вдохновенные, любопытные — все разные — отложили себя в этой советской атомной бомбе; не только те, которые чертили ее на ватмане и рассчитывали ее на бумаге, но и те, которые кидались под танки и валили вековые леса для того, чтобы она состоялась; все они, советские люди — их силы, их азарт, их отчаяние, их злость, их отданные жизни бушевали в этом черно-красно-белом дьяволе, поднявшимся над землей для того, чтобы убивать. Но нет, не только убивать: чтобы защитить их всех, отдававших ей все свои силы — тоже… Да, это так: эта сила не была Аугусту враждебной: ведь это была НАША сила, наша бомба, наша общая спасительница, поднявшаяся в небо для того, чтобы заявить: не тронь! Не оттого ли так дико плясалось под грибом, и крохотный человечек без имени, которым был в тот миг Аугуст, вертелся на все стороны света и посылал «приветы» всем враждебным горизонтам смачными локтевыми взмахами? Он не был ни немцем, ни русским, ни татарином, ни казахом в тот миг: он был членом первобытной стаи, зверем, который твердо знает: никогда, никогда больше не выгонят его из его пещеры дикари из соседнего племени, и все мамонты до самого горизонта останутся его мамонтами — для него, для его детей и для детей его детей…

Это было ослепление ума, безусловно. Однажды Аугусту показалось, например, что перед ним стоит и смотрит на него сам господь БОГ, и Аугуст упал перед ним на колени. Но даже если это был дьявол, а не Бог, то все равно — Аугуст в этот миг не ощущал разницы — Бог-создатель или Бог-убийца: ОН, единый в своей власти над мизерным человечком — ОН стоял перед Аугустом лично, во весь свой гигантский рост, ОН лично говорил с ним, ОН ставил его, Аугуста, на короткий миг на один уровень с Собой. И на этот короткий миг Аугуст превращался в часть ЕГО, да что там? — в НЕГО самого!.. Не в этом ли мгновеньи и пряталась опасная бездна его умопомрачения? Да, это было уже ближе к правде. Это было очень близко даже, и Аугуст понимал, что это настолько близко, что он свихнется однажды навсегда, и нормальным домой со своей «точки» уже не вернется.