Игорь Шенфельд - Исход

Прошагали еще с километр молча. Аугуст переложил ребенка, сменил руку.

— Устали?

— Нет, просто руку поменял: замлела немного.

— Аугуст, а ведь мы с Вами уже пять лет знакомы. Вы уже пять лет в «Степном» живете. И что же Вы за это время не женились? В Семипалатинске вон полно невест. Вы же бываете там часто…

Над дорогой дрожал воздух, создавая иллюзию моря за степью, и у Аугуста занемело сердце.

— Потому что тебя ждал все эти годы! — подумал он криком души, но оказалось вдруг, как уже бывало с ним не раз, что сказал он это вслух, да еще и с надрывом, как волк лесной. О, Йезуз-Христи, Господи-Иисусе! Сообразив, что он кричал вслух, Аугуста охватил такой жар, что больной ребенок, которого он нес, показался ему прохладным. Аугуст припустил вперед, чтобы убежать от Ульяны, но она, легконогая, догнала его, и забежала вперед, и встала перед ним, и заглянула ему в лицо. Что она там прочла в его глазах, наполненных ужасом — неизвестно, но только она отступила в сторону, уступила ему дорогу, и снова пошла рядом, молча, повесив голову. Так они и дошли до поселка — молча, и Аугуст сразу направился к клубу, где комнатку с торца занимала фельдшерица. Аугуст отдал ей ребенка и ушел не прощаясь.

Неделя пролетела в очередном беличьем колесе, перемешавшем в памяти сон и явь, ремонт мотора, запах сочной травы, сумасшедший рупор небритой пасти Силос Гаврилыча, безостановочно кричащего «Мало! Мало!» и испытующие глаза Ульяны Ивановны Рукавишниковой, приходящей к Аугусту в каждом сне, чтобы всмотреться в него.

Может быть, пять дней прошло с того дня на степной дороге с Ульяной, когда из Аугуста так позорно выскочила его боль, испугав Ульяну, а может быть и десять: кто же их считает страдным летом, эти сумасшедшие дни? — разве что агроном Гаврилов, или председатель Рукавишников. Сколько-то дней прошло, в общем, и вот привезли однажды, наконец, ближе к вечеру новый блок мотора и комплект поршней, и Аугуст до утра ремонтировал свой грузовик: все прошедшие дни он кое-как култыхал на трех цилиндрах, выбив заклинивший поршень из четвертого, но он готов был и на двух ездить, лишь бы не слышать возле себя заполошного кудахтанья агронома, стонущего: «Травы, травы, травы, еще травы, еще, возить, возить…!». И он возил. Глох, дергался, чихал и стрелял мотором, но возил. И вот сегодня к утру починил машину, наконец, и сразу из гаража рванул в степь, выручать Айдара, который уже только глазами хлопал и говорил, что делает сто пятидесятый рейс за сутки. Ноль в конце он присочинил. Но и пятнадцать рейсов было много: умноженные на два часа, они давали тридцать часов: столько часов имеют сутки, оказывается, а вовсе не двадцать четыре. Вся эта арифметика окончательно перепуталась в голове Айдара, и поэтому он просто хлопал глазами и говорил «сто пятьдесят». А может, и водки хотел: черт его знает. Только водка в те дни была равносильна расстрелу из личной двустволки Рукавишникова: бабку Янычариху специально из-за этого отправили вон из села — в город, торговать на базаре колхозными помидорами под руководством абрамовой красавицы Аюны, причем Аюна была специально предупреждена: под страхом божьей кары не пускать Янычариху назад в «Степное»! Аюна божьей кары боялась, так что у Янычарихи шансов спаивать трудовой народ «Степного» не было никаких. Зато за весь народ отдувался теперь от щедрот Янычарихи бедный Абрам: он допился до того, что однажды, проснувшись ночью, разбудил Аюну и по большому секрету сообщил ей, что его настоящее имя — Давид Бен-Гурион, и что он — законный премьер-министр государства Израиль. «Мы победим!», — заявил ей возбужденный Абрам.

«Спи, воробышек мой, спи: я тебе верю: ты обязательно всех победишь», — успокаивала его Аюна, гладя по голове и прижимая к себе, мечтая о том времени, когда кончатся эти проклятые помидоры. А их все подвозили и подвозили из «Степного»: то было шикарное лето, и так его все и запомнили — в том числе и Абрам, который помнил меньше всех других, и лишь постоянно спрашивал скоро ли начнутся волки. «Ох, не скоро еще», — в тоске вздыхала Аюна.

Полдня Аугуст возил траву на отремонтированном грузовике своем, а к трем часам с юга начала подниматься черная как уголь туча, и не туча даже, а весь горизонт полез в небо, насыщенный золотыми молниями. Чернота эта рокотала сплошным рокотом, и озоновый запах молний мчался над степью с первыми порывами ветра. Было ясно, что надвигается великий потоп, и что надо спасаться. Поэтому Аугуст вместе с травой забрал испуганных колхозников, и помчался в «Степное» — прятаться. Он успел спасти и траву, и людей, и посуху еще добраться до дома, и упасть, и заснуть, не раздеваясь. Но он уже не слышал водопада, обрушившегося на его домик из черного неба — водопада, замыслившего либо вдавить домик в землю, либо смыть его и унести в океан; он не слышал грома, падающего на крышу, чтобы проломить ее, он не видел молний, вспарывающих небо и землю и его огородик за окном; и если бы грозе все удалось, и домик понесло бы в океан, то Аугуст и этого не заметил бы, и очень удивился бы, наверное, проснувшись среди айсбергов. Он спал сном солдата, честно отдавшего все свои силы без остатка делу мира. Он спал с чистой совестью, а потому очень крепко, и не знал поэтому, что гроза, пошатав, но так и не осилив его домика, унеслась прочь; что под занавес дня из-под черного полога уползающей тучи еще успело засиять золотое солнце и подивиться густо-зеленому свечению отмытого мира; не слышал Аугуст и прихода с работы матери, которая проверила, жив ли он еще, положив ему руку на лоб, и убедившись, что сын мирно спит, ушла на кухню, тихо напевая.