Игорь Шенфельд - Исход

Энкавэдэшник побелел:

— Что ты сказал? Что ты только что сказал? Сталин не прав был?

— Нет, я не сказал, я спросил: раз меня Сталин выпустил, значит я не враг больше, а Вы говорите, что я — враг. Значит, по-Вашему, Сталин не прав, получается?

— А ты — птица, оказывается! — растерялся Огневский, — ты — еще та птица, как я посмотрю, не рядовая… ладно, разберемся… а ты пиши, пиши, всю правду пиши, а уж мы разберемся… не с такими разобрались уже… вот ведь негодяй… недаром великий русский писатель Илья Эренбург каждый день призывал нас: «Убей немца!», «убей немца»… правильно призывал товарищ Эренбург… а ты пиши, пиши, умник…

Писать Аугусту было сущей мукой: он писал с большими ошибками; никто не учил его писать по-русски. Он, вспоминая русские буквы, которые кое-как выучил в лагерях, воспроизводил теперь на бумаге то, что хотел бы сказать, но накарябав, понять собственного написанного уже не мог и сам.

— Так, ага: шифруешь, подлец, следствию трудности создаешь! — возликовал капитан, заполучив, наконец, листок Августа в руки, — ладно, шпиончик: посмотрим, как ты дальше запоешь! — и он вызвал дежурного и приказал запереть Аугуста: пока в подвале здания — до выяснения обстоятельств. Документы Аугуста — и это было самое ужасное — остались у капитана Огневского.

Подвальный карцер был чист, решетка свежевыкрашена в зеленый цвет. В углу, на цементном полу, уткнув голову в колени сидел еще один задержанный. Услышав шаги, он вскочил на ноги и воззрился на пришедших. Изумленный Аугуст узнал в нем Абрашку Троцкера — немца поневоле из лагеря «Свободный». Тот тоже моментально опознал Аугуста, и в восторге протянул к нему руки:

— Стагрый дгруг Август! Януагрий! Какая счастливая встгреча! И какой чегрный юмогр оджновгременно — с учетом конкгретного места встгречи! Какими судьбами тут? Пгриблуденко засадил?

— Нет, Огневский.

— О, это тоже большой пгрохвост, но поменьше гразмегром, чем Пгриблуденко. Хотя тгрудно сказать. Огневский — евгрей, а Пгриблуденко — хохол. Так что очень тгрудно сказать… Значит, ты тут за нагрушение грежима грегистграции… понятно, понятно… Но грассказывай же, грассказывай: ах, как я искгренне град тебя видеть, Август. Ты мог бы стать настоящим евгреем, если бы им гродился: такой ты хогроший человек. Стагрый Тгроцкер добгро всегда помнит: как ты мне тогда звегробою и чабгреца пгринес из леса, когда я уже граспгрощался с жизнью… Догрогой ты мой Август! — Абрашка чуть не плакал от радости.

— Я тоже рад тебя встретить, Абрам, хотя лучше бы не здесь, а на воле, — вздохнул Аугуст, — ты-то как сюда угодил?

— Чегрез Пгриблуденко — чтоб его мамонты обосграли! За градиопгрием в пользу иностгранного госудагрства. Навегрно, шпионаж тепегрь лепить будут. Пгроклятая моя евгрейская судьба!

— Ничего не понял. За какой еще радиоприем в пользу иностранного государства? Ты что, Абраша, мухоморов объелся?

— Это Пгриблуденко мухомограми завтгракает, чтоб ты знал, Август! У меня градиопгриемник был: хогроший человек подагрил. Тепегрь уже конфисковали. А тогда включил я его, а он не гработает. Лампы гогрят, и шипит как кобгра, а не гразговагривает. Почитал я пгро градио все подгряд: антенна нужна пгравильная, оказывается. Кагртинка была нагрисована, как антенну на кгрыше сделать. Соогрудил стгрого по инстгрукции. Вочкнул. А оно как заогрет по-итальянски!: опегретту как граз пегредовали. А соседи милицию позвали: немец Абграм, мол, с загрганицей гразговагривает. Те пгришли, загргебли. Не то чтобы градио слушать нельзя, а оказывается, градио то гргебаное тоже грегристгригровать надо было. А я, получается, нелегально слушал. Ну что, гргех большой, гразумеется, но пгростительный: двадцать лет не дадут, думаю. Ладно. Пгриводят меня к Пгриблуденке. Я как глянул на него — и все. Понял я сгразу: тепегрь точно дадут двадцать! Пгроклятый я евгрей с длинным языком! Тут мне нужно пгредисловие тебе одно грассказать. На пгредыдущей неделе шел я по улице грано утгречком — от честной дамы сегрдца возвгращался. Смотгрю, впегреди гргажданин маленькую собачку на гремне за собой тащит, тогропится, а та всеми четыгрьмя лапками упиграется, чтобы покакать спокойно, а он ее волочит безжалостно, не гразгрешает ее натугре себя выгразить по кграйней нужде. Я ему и кгрикнул в спину: «Дай же ты собачке пгросграться, узугрпатор! Небось тебя бы самого так волокли: ехал бы сейчас голой жопой по догроге, повидлу гразмазывал!». Тот остановился, обегрнулся на меня и давай меня глазами жагрить. Так и жагрил, пока я мимо него шел, так и жагрил, чуть-чуть дыгрку в меня не пгрожагрил! Но ничего не сказал гртом: только жагрил, и жагрил, как кот мугрку. Я пгрошел мимо и подумал: «Ох, и непгриятный же тип! Ох и непгриятная это встгреча!». Хогрошо еще, что хоть собачка покакать успела покуда он меня пгрожагривал: хоть для ней добгрое дело сделать получилось. А я еще подумал потом: «Ох, будет пгродолжение этому делу, ох, будет!». И так я себя гругал за несдегржанность, Август, так гругал: ты не повегришь! И как в воду глядел я, пгредставь себе, Август. Пгривели меня, значитца, к этому Пгриблуденке вчегра вечегром за градиопегрехват этот, я глянул на него, и все, и умегр я замегртво пгрямо на его погроге: потому что именно он это и оказался, узугрпатор, собачкин папа — Пгриблуденко, а по должности — ловец шпиёнов. Тепергрь моя вегревочка спета, Аугуст. Вот такая моя пгроклятая евгрейская судьба: никуда от нее не спишешься — ни в немцы, ни в грусские! Грусского можно надуть, Аугуст, и даже ергрея можно, а вот свою судьбу — ни за что не надуешь: она-то точно знает, кто ты есть такой на самом деле…