Клер Дедерер - Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

Не могу привести эквивалент подобного переживания из мужского арсенала. Разве что истории о том, как кто облысел. Ни один мужчина не может поверить, что это произошло с ним! Он словно первый мужчина в истории, который взял и облысел. У меня есть приятель, он начал лысеть еще в колледже. Тогда люди еще писали друг другу бумажные письма, и у меня есть целая стопка, изрисованная диаграммами скорости выпадения волос. («Обрати внимание на устойчивый рост, диаграмма А».)

Каждые роды — как и облысение — представляются их героине самым драматичным в мире событием. Никогда в жизни вы не услышите, чтобы женщина сказала: «Да, всё прошло нормально. Попыхтела немножко, и дело с концом». (Так же, как никогда не услышите от мужчины что-то вроде: «Подумаешь, повыпадало немножко волосьев спереди, эка невидаль».)

Однако, дорогой читатель, думайте что хотите, но рождение моих детей действительно было особенным. Это не я одна говорю. И говорю не с позиций принцессы, застрявшей в сказке о собственной уникальности, — о нет. Ведь мои роды были сущим кошмаром.

Итак, оставалось еще несколько недель до рождения малыша, и я решила бросить Брюсу кость. Последняя возможность перепихнуться, прежде чем ребенок появится на свет и мое тело превратится в бесформенную доилку. Мы попыхтели минут двадцать, посчитали мероприятие успешным и легли спать.

В три часа ночи я почувствовала, что что-то не так. Резкая, но глухая боль, как будто далеко-далеко взорвалась планета. Я растрясла Брюса, и, когда он стряхнул с себя остатки сна, мы позвонили моей маме и Ларри. Те сразу же приехали и легли спать на двух диванах в ожидании того момента, когда утром проснется Люси. Надо было им спать, скрестив руки на груди, как благородным рыцарям в услужении у королевы.

Мы с Брюсом тем временем очутились в какой-то комнате. В больнице много комнат, о существовании которых вы даже не подозреваете, где ведутся разные разговоры. В нашей комнате нам рассказывали о кесаревом сечении, которое мне предстояло. Сначала рассказали, а потом нам пришлось ждать, пока освободится операционная. Или ОП, как они ее называли. Врачи что, боятся слов? Зачем все время заменять их сокращениями?

Вошла хмурая медсестра-ирландка, точно телепортировавшая-ся из 1948 года.

— Вечером накануне было что-то необычное? — спросила она. Ну как она узнала?

Я поспешно ответила «нет», как виноватый подросток, которым в глубине души до сих пор и остаюсь. Но Брюс сказал:

— Мы занимались сексом.

Медсестра поджала губы:

— Сексом?

Брюс кивнул. Теперь и у него был виноватый вид.

— Хм… Что ж, видимо, придется доставать этого ребенка.

И она бесчеловечно ушла, не оставив нам даже журналов.

Мы долго сидели в той комнате. Несколько часов. Мы были там так долго, что пришли мама, Ларри и Люси — посетители из другого времени, с другой планеты.

В ОП, как я теперь сама называла операционную, разрешалось взять с собой лишь одного члена семьи. Рядом с моей каталкой шагал Брюс. За ним следовала мама, которая каким-то образом тоже просочилась внутрь.

Анестезиолог достал большую иглу и вколол мне, точнее, моей капельнице, которая теперь была частью меня, здоровенную дозу какого-то лекарства. Меня тут же словно прижало огромной тяжестью, начиная от ног. Как в медитации, которую мы иногда делали на йоге под диктовку Фрэн, тяжесть переместилась в лодыжки, бедра, область талии; положила огромную руку мне на грудь, а потом прокатилась по рукам до самых кончиков пальцев. И каким-то чудом остановилась вровень у шеи, не затронув голову. Всей силой я пыталась пошевелить руками, но их словно пристегнули к столу. На меня навалилась темная тень, и лишь голова осталась на свету.

Выше талии натянули шторку, чтобы я не видела, что там происходит. Мне всё было знакомо еще по прошлому разу: яркие лампы на потолке, снующая толпа людей в масках, странная атмосфера, как на вечеринке. Хорошо, что мама осталась, потому что как только меня начали резать, Брюс заглянул за шторку и, шатаясь, вышел в коридор, где, как мне потом сообщили, грохнулся в обморок. Как викторианская барышня. Лишь через несколько лет он сумел заставить себя рассказать, что тогда видел за шторкой, и даже тогда сделал это с большой неохотой. Его ответ был «супница крови».

Без Брюса операционная сразу показалась более стерильной, больше похожей на операционную и меньше — на место рождения живого человека. Без него было лучше. Моей задачей было полностью отделить себя от тела и эмоций. Пока Брюс был рядом, сделать это было сложнее. По моему опыту, не стоит относиться к операционным иначе как с полной, ледяной серьезностью. Атмосферу операционной нельзя загрязнять человеческими эмоциями. Я понимала, что всё это мои фантазии, но вместе с тем была рада, что Брюс и его эмоции устранены. Теперь можно было отключить и мои. Я могла спокойно выполнять свою задачу (то есть просто лежать там), не отвлекаясь на раскрасневшиеся щеки мужа и его лихорадочные глаза над квадратиком хирургической маски.