Павел Хюлле - Касторп

— Какое ужасное недоразумение, — уже на лестнице услышал он хрипловатый голос госпожи Хильдегарды Вибе. — Конечно же, ваш багаж, господин Касторп, доставили рано утром, только моя девка, кашубская дуреха, не связала этого с вами, я уж ей, не говоря худого слова, задала перцу, но, вижу, вид у вас тем не менее отдохнувший, довольный, да, в ваши годы, господин Касторп, не говоря худого слова, только и наслаждаться жизнью, ну как, хорошо погуляли? Воздух у нас чистый, здоровый, с примесью йода, ну и не обложен климатическим налогом, — громко рассмеялась она. — Налог платят только те, кто приезжает в Сопот, и только в сезон, прошу вас, прошу, — она вела его по длинному коридору вдоль стоящих у стены тяжелых шкафов, пахнущих нафталином. — Вот ваше гнездышко, прелестное, согласитесь. — Пропустив Касторпа вперед, она вошла следом за ним в комнату. — Таз, кувшин, полотенце тут, за ширмой, ванной можете пользоваться каждый день за дополнительную плату, по субботам бесплатно, ватерклозет в конце коридора рядом с комнатой прислуги, под кроватью на всякий случай есть ночной горшок, вы уж простите, господин Касторп, все это вам должна была рассказать моя девка, а теперь вот приходится мне, чтоб она не запоздала с обедом, уж я ей задала перцу, печи мы начинаем топить с наступлением холодов, но осень нынче очень теплая, согласитесь, так что, по крайней мере пока, одной заботой меньше, что касается белья, господин Касторп, постельное белье мы меняем один раз в месяц, а что на стирку, извольте раз в неделю оставлять в корзине, вон она стоит, специально для вас, прачка очень добросовестная, хоть, не говоря худого слова, и полька, зато дешевле, чем та, что на углу, Боттхерша, она, вообразите, пьет…

Однако Гансу Касторпу ничего из услышанного от госпожи Хильдегарды Вибе воображать не хотелось, и уж тем более физиономию вечно пьяной прачки с угла Каштановой и Березовой; с этого момента все речи вдовы он пропускал мимо ушей, а сам — вежливо кивая — без стеснения открыл чемодан и принялся извлекать из него свои вещи: сперва несколько внушительных томов, среди которых светлела серо-бежевым переплетом «Техника судостроения», деревянный ящичек, содержащий изрядный запас его любимых сигар «Мария Манчини», туалетный набор в японском лакированном футляре, резиновую мисочку для мытья лица, пригодную также для бритья, целую стопку нижних рубашек, которые фрейлейн Шаллейн украсила перед его отъездом изящными монограммами; за этим последовали плед, четыре пары обуви, две пижамы, шлафрок, домашняя тужурка, двенадцать сорочек, до хруста накрахмаленных и отглаженных той же Шаллейн, костюмы — летний и зимний, две пары спортивных брюк вкупе со специальными теннисными рубашками, отдельно упакованные воротнички, манжеты, запонки, галстуки, носки, кальсоны, носовые платки и, наконец, письменные принадлежности, в том числе свое любимое вечное перо марки «Пеликан». Все это Касторп затем разложил на небольшой этажерке, в ящиках орехового комода, на доске секретера и в шкафу с зеркалом на внутренней стороне единственной дверцы и едва заметил, как госпожа Хильдегарда Вибе закончила свой монолог фразой: «Боже мой, не говоря худого слова, я вас, кажется, утомила» — и вышла из комнаты, сообщив, что обед будет подан в столовой через три четверти часа. Когда все уже было разложено, Ганс Касторп тщательно вымыл лицо и руки, переменил рубашку и только теперь внимательно оглядел комнату.

На узорчатых обоях в берлинском стиле висело несколько гравюр и литографий. На всех без исключения был в довольно унылых тонах изображен старый Гданьск. Железная кровать могла бы послужить украшением захолустного постоялого двора — как и потертый, хотя вычищенный ковер, на котором оставили неизгладимый след пробки от шампанского, пепел от сигар и дамские каблучки. Небольшого размера круглый стол вместе со шкафом, комодом, кушеткой, секретером, этажеркой, ночным столиком и стульями составляли гарнитур, по-видимому, местного производства. Безыскусная форма мебели в сочетании с полуматовой фанеровкой производила приятное впечатление. То же самое можно было сказать о люстре над столом и двух лампах для чтения — одна стояла на секретере, вторая на ночном столике. Благодаря сильным лампочкам свет от них был достаточно ярким, в чем Касторп убедился, затянув плюшевую портьеру на окне и затем нажав кнопки эбонитовых выключателей. Однако самой приятной неожиданностью оказался вид из окна. Комната выходила не на Каштановую улицу: большой выступающий эркер был обращен в сторону садов и полей, тянувшихся до самого горизонта, окаймленного плавной линией холмов. А поскольку дом стоял под углом к Оливскому тракту, ни одно из кирпичных казарменных строений не портило этот почти сельский пейзаж, пересеченный — как уже было сказано — трамвайными путями. Ганс Касторп закурил сигару и, вглядываясь в серовато-медные кучевые облака, плывущие откуда-то с залива к холмам, подумал, что ему повезло, если не считать хозяйки, вызвавшей у него — буквально с первой фразы — чувство, которое англичане в подобных случаях называют отвращением. «Возможно ли, — раздумывал он, — чтобы жена офицера была настолько примитивной? И эти ее постоянные „не говоря худого слова“!» Хотя Касторп в своей предыдущей жизни был далек от армейской среды, он понимал, что в гусарском полку, где почти у каждого офицера перед фамилией красуется приставка «фон», такая особа не могла вызывать симпатию. К счастью, он не собирался — да и не видел в том нужды — разгадывать секреты уже покойного обер-лейтенанта Вибе, и смущала его в данный момент лишь перспектива близящегося обеда в обществе вдовы.