Серж Генсбур - Евгений Соколов

До сих пор мне удавалось без особых хлопот сохранять между собой и окружающими угрюмую дистанцию, но тут, к несчастью, подоспел момент призываться в армию. Медкомиссию я прошел под шумный аккомпанемент собственных выхлопов, однако мой физический недостаток был воспринят врачами как попытка уклониться от исполнения воинского долга, по каковой причине я был направлен прямиком в штрафную роту; и там, в условиях немыслимой скученности, мне открылась та степень бесцеремонности, с какой ведут себя мужчины, запертые в четырех стенах и притом не занятые никаким делом: они тут же начинают источать самые отвратительные запахи изо всех естественных отверстий своего тела, включая и поры. Моя способность выделять отравляющие газы вызывала у товарищей взрывы веселья; отвратительная кормежка, которой потчуют бедолаг-призывников – консервированная говядина с музыкальным гарниром из белых бобов – порождала здоровую конкуренцию: под молодцеватые возгласы «бац!» спускались газы, а затем сбрасывался и балласт в виде собственно дерьма, в результате чего в казарме было не продохнуть.

Что до меня, то я был объявлен чемпионом во всех номинациях, за что и получил следующие прозвища – Парфюмер, Пищаль, Канонир, Пиротехник, Артиллерист, Забияка, Миномет, Фугас, Базука, Берта, Снаряд, Шквал, Поддувало, Наркоз, Свирель, Сквозняк, Душистый, Козел, Хорек, Метан, Газогенератор, Ветряк, Борджиа, Теплый ветерок, Фиалка, Ветрило, Господин Пук, Пукалка, Газопровод, Маленький пердун, Пироксилин, Вонючка, Солярка, Жемчуг – и это далеко не полный список. Готовый отдать концы от удушья и с единственной целью получить отдельную комнату, я напросился на прием к полковнику, который, преодолев врожденную неприязнь к моим славянским корням и приняв во внимание факт учебы в колледже, предоставил мне возможность стажироваться в школе офицерского резерва, откуда я вышел в звании лейтенанта; однако через восемь дней после выпуска моему лейтенантству был положен конец: как было сказано в рапорте, недостойный высокого звания офицер Соколов позволил себе имитировать звуки пушечных выстрелов во время подъема флага. Эта наглая выходка – единственный выстрел, сделанный мною на церемонии принятия присяги – могла бы остаться незамеченной, если бы трубач, набрав полные легкие моих веселящих газов и приложив к губам горн, не издал бы, многократно усиленные мощью духового инструмента, примерно те же звуки, что я обычно извлекаю из своего заднего прохода. Бедняга тотчас схлопотал за это пятнадцать суток ареста, о которых я же ему и объявил.

От воинских обязанностей я был освобожден туманным ноябрьским утром, в день маневров; понуро спустившись с холма, где залегли в ожидании предполагаемого противника мои боевые товарищи – вся эта тупая масса из свинца и плоти, которая слишком долго надо мной измывалась, – я выпустил по ним целую очередь прощальных залпов, уже вполне гражданских, но от этого не менее едких, и моя скорбная канонада смешалась с пулеметным стрекотаньем и буханьем минометов, срезавших верхушки деревьев соседней рощицы.

Я вернулся в свою мастерскую, провонявшую скипидаром и льняным маслом, и тут же принялся за работу. Поначалу я подпал под сильное влияние Энгра и Гойи, затем тщетно пытался стряхнуть с себя морок Клее, и наконец, окончательно впав в депрессию и потеряв веру в себя, ушел в дебри технических приемов, попытавшись отточить остроту своего зрительного восприятия на живой модели. Однако после года жизни в казармах, где можно было не стесняться портить воздух – скорее наоборот – выяснилось, что я потерял контроль над собой, вследствие чего злосчастные газы шли самотеком как им вздумается; чтобы иметь возможность работать спокойно, я решил обеспечить себе алиби и завел собаку – бультерьера с глазами, обведенными красной каймой (краповой, если угодно) и дал ему кличку Мазепа. Это позволило мне более или менее свободно пускать ветра, тут же обрушивая фальшивый гнев на животное и попрекая его как можно громче, чтобы заглушить подозрительные звуки: «Мазепа, ну как тебе не стыдно!» Пес стал для меня настоящей палочкой-выручалочкой сначала в отношениях с любовницами, разрывавшимися между симпатией к молодому художнику, настоящую цену которому они интуитивно чувствовали, и злобным отвращением, вызываемым у них как самим видом моего пса, так и его омерзительным поведением; а потом он стал сопровождать меня и в общественных местах – ресторанах, пивных, рюмочных и барах, – где я также не стеснялся его оскорблять; Мазепа, однако, быстро сообразил, что после полутора-двух десятков пуканий и адекватной порции ругани в его адрес он получал право на вкусный кусочек, и потому хранил истинно британскую невозмутимость, ограничиваясь лишь тем, что покаянно опускал уши и хвост, словно для того, чтобы мои трусливые и предательские выпады в его адрес выглядели более правдоподобно.