Андрей Бабиков - Оранжерея

«Какая же ты красавица, — глухо сказал он, не удержавшись. — Или мне это только снится?»

«А может быть, это ты мне снишься?»

Смешок, гримаска. Один зуб сбоку потем­нел, придется удалить, милочка. Червивое яблоч­ко. Сладкое, но испорченное. Шум воды стано­вился все громче и грознее. В подернутом паром зеркале отражалось его худое лицо с продольны­ми иезуитскими морщинами на щеках, серыми мешками под глазами, всклокоченной полуседой шевелюрой и красным следом от ее помады на шершавом подбородке. Он встал, снял рубашку и надел белоснежный махровый халат с легким лавандово-прачечным эхом в рукавах, аккуратно сложенный на полке. Хорошо бы сейчас выпить коньяку: да ведь человек, поди, уже спит, жалко будить, а ресторан закрыт. Надо повесить рубаш­ку на батарею отопления, чтобы до утра высохла, и поискать запонку.

Оставив ее одну в ванной, он вернулся в ком­нату и зажег свет. Его наручные часы, внезап­но сойдя с ума, показали полночь. Подушка была сброшена на пол порывом страсти. Бежевое по­крывало было откинуто одним решительным жес­том. Любовно приготовленная кем-то постель бы­ла безжалостно смята. Место имения — как ска­зал бы Сережа Лунц: non mihi, non tibi, sed nobis [60] Non mihi, non tibi, sed nobis — не для меня, не для тебя, но для нас. .

Он собрал с полу разбросанную одежду. Когда она успела так разложить свое платье на стуле? Она плескалась и пела в ванной, пела и плеска­лась. Потом разом завернула краны, и в номере вдруг стало слышно, как за окном шелестит дождь. Настал его черед омыть чресла. Стоя у замутнен­ного паром зеркала, в халате, слишком простор­ном для нее, она хлопотала со своим маленьким личиком. Теперь, без краски на лице и в шлепан­цах, она могла бы сойти за его дальнюю родст­венницу из провинции, приехавшую погостить.

«Здесь, наверное, последнее место в городе, где еще есть горячая вода, — сказала она, втирая крем в щеки и выпуклый лоб. — Ох, ну и денек же у меня был сегодня. Никогда еще я так не...» — Окончанье фразы утонуло в сладком зевке. От­крыла кран в раковине. Вынула из сумочки зуб­ную щетку в футляре. Предусмотрительно. Любо­пытно все-таки, как давно она этим промышляет в отелях? И кто ее клиенты? Те двое англичан в ресторане? Человек с газетой? Надеюсь, хотя бы обошлось без пастора.

Скинув халат, Марк полез под душ. Волосы у него на груди были сплошь седыми. Снежный человек. Сквозь тонкий слой жира просвечива­ли брюшные мышцы — хвала комнатной гим­настике Мюллера. Куда она задевала шампунь? Ах вот, под мочалкой. Ее длинный пепельный волос вплелся в искусственные волокна рыхлой голу­бой губки. Он с треском задернул занавеску и переключил стержень крана на верхнюю струю. С минуту постоял под душем, закрыв глаза и, как говорится, прислушиваясь к себе. Время все еще двигалось скачками, как пришибленная крыса. Во­да была даже слишком горяча, и он настроил кран на пол-октавы ниже. Несколько неосмотритель­но пролитых капель прилипчивой слизи успели высохнуть на его шерстяных бедрах и с трудом оттирались. Отвратительно, как морщина молоч­ной пенки на белизне фаянса. Ага, вот еще на боку. Всегда где-нибудь немного, да останется. Как ловко, можно сказать, виртуозно она облачила его в желтый чехольчик, совсем не сбив с толку болванчика. Умеют обращаться с такими вещами, ежедневно натягивают на себя тонкие чулки: за­цепишь ногтем — и пошла «стрелка», все стара­ния насмарку, пять марок коту под хвост. Есть в этой гигиенической заминке что-то от процедур­ной комнаты с забеленными до половины окна­ми и клеенчатой кушеткой. Сестра милосердия не скрывала усердия. Да, да, поскорее, о! Время — деньги. Раньше дашь, скорей возьмешь. Главное, чтобы пациент остался доволен.

Он смыл последние следы их близости. Все улики уничтожены, сэр, — если не считать того, что на губах до сих пор ощущался солоноватый вкус ее лядвий. Нельзя все-таки быть таким олу­хом, пора бы научиться вести себя осторожней, да какая тут, к черту, осторожность.

За полупрозрачной шторой ее тень, склонив­шись над шумевшей раковиной, шустро работала локтем. Закрыла воду.

«Пойду выкурю папироску перед сном», — ска­зала она, вновь беспомощно зевая, и вышла из комнаты.

Когда он, посвежевший, влажновласый и аб­солютно трезвый, вернулся к месту их случайной случки поперек широкой кровати, она уже, раз­метав волосы по подушке и приоткрыв рот, без­звучно спала. На ключице посверкивал золотой ключик В хрустальной пепельнице на тумбочке, что с ее стороны, лежал раздавленный червь недокуренной папиросы. У нее и у него время явно шло по-разному, он то и дело отставал, споты­кался, никак не мог ее нагнать. Марк открыл ок­но, чтобы выветрился табачный дым. Внизу хо­лодновато блестела пустынная мостовая. Все ли будет разом кончено, если прыгнуть с такой вы­соты, или придется еще лет двадцать дремать в инвалидном кресле? Он обошел кровать и, не сни­мая халата, лег со своей стороны. По потолку кра­лись вороватые тени. Мелко тикал его старень­кий «Улисс». Дождь, похоже, перестал. Вдруг он явственно услышал глухой звук далекого выстрела, как будто лопнул тугой пузырь тишины: «ах!», и через секунду, с отвратительной поспешностью, подряд еще два сухих хлопка: «ах! ах!». Марк по­вернулся к Марии: не проснулась ли? Она лежала на боку, лицом к нему, одну голую руку положив поверх одеяла, другую спрятав под подушку. От нее все еще слабо пахло олеандром и мускатом — «конечная нота», как говорят парфюмеры. Сон, разгладив ей черты, как будто снял с нее еще один тонкий слой лет, а уличные тени скрадывали не­достатки кожи, стирали морщины, и теперь Марк со смутным ужасом глядел, как она стремительно молодеет, превращаясь в его давно забытую юную любовницу, гимназистку на усыпанной желтыми листьями веранде, соседскую девочку на велоси­педе, его десятилетнюю дочь, уснувшую с альбо­мом почтовых марок на коленях. Странное дело, он не испытывал к ней больше никакого жела­ния. И было что-то дикое в том, что он лежал с этой обнаженной и абсолютно незнакомой де­вицей в одной постели. Кажется, даже не спросила, как его зовут. Да, еще, милый, еще, о! И по­думалось между прочим: вот и жизнь прожита.