Андрей Бабиков - Оранжерея

Недавно один избалованный вниманием буль­варных газет фиумский профессор, пользующий­ся некоторым успехом среди ценителей скептиче­ской хрипотцы и охотников пожимать плечами по любому поводу, напечатал укоризненную статью с игривым названием «О пределах определений», в которой позволил себе усомниться в достовернос­ти «некоторых документов», относящихся к исто­рии «так называемого княжества Малого Каска­да», — на том веском основании, что-де его соб­ственное имя не значится в списке блестящих экспертов, признавших их подлинность. На это ему резонно заметили, что зависть не лучшее подспо­рье для разыскания истины, что уродство эрудиции зачастую проявляется в забвении этики, а мнимая ученость хуже самой мнимости в науке и что, преж­де чем оспаривать ценность чужого открытия, сле­дует для начала взять на себя труд ознакомиться с ним. Тогда разъяренный профессор опубликовал «открытое письмо» (жанр, сомнительный во всех отношениях) редактору научного обозрения, где был напечатан возмутивший его ответ, в котором бесстыдно заявил, что «в его распоряжении имеет­ся около дюжины письменных свидетельств раз­личного происхождения, из которых неопровер­жимо следует, что ни государства Каскада вообще, ни „Странной Книги" в частности никогда не су­ществовало». На просьбу предъявить хотя бы часть столь важных «свидетельств» последовало, как мож­но было ожидать, насупленное молчание. Несколько месяцев спустя, на симпозиуме медиевистов в Турине, группа немецких историков обратилась за разъяснениями к знаменитому академику Гринбер­гу, ученому колоссальной эрудиции и безупречной репутации. Однако, к всеобщему смущению, вось­мидесятилетний академик простодушно ответил, что он ничего не слыхал ни о какой «Странной Книге», так как последние пятнадцать лет он все свое время посвящает работе над десятитомной «Историей города Альтоны». Стоит ли говорить, что этот его ответ, слегка подправленный, тут же был опубликован как «авторитетное мнение свети­ла исторической науки, после которого уже невоз­можно всерьез говорить о подлинности сербского манускрипта».

Впрочем, эти журнальные дрязги, с их более чем скромным набором метафор (очернить, опо­рочить, бросить тень), слишком скучны, чтобы подробно писать о них. И то сказать: нам-то что за дело до истерик продажных историков или до «сенсационных разоблачений» провинциальных публицистов? Если близорукий «ценитель» живо­писи не замечает на волшебной картине за бар­хатной занавесью подернутой дымкой холмистой страны в узорном окне (далекая туча, туманные острова, нежная лессировка заката, крошечный рыбак в красном плаще, несущий снасть), это во­все не значит, что ее там нет. Анонимный автор «Странной Книги» (что значит «страннической», книги странствий) в одном месте мимоходом вы­ражает свое восхищение недавно изобретенны­ми во Флоренции «rodoli de vero da osli per lezer» («круглыми стеклами для глаз, чтобы читать») — нацепим на нос очки и мы и вглядимся в заоконный ландшафт попристальней.

Скудный таврический берег показался странни­кам диким и неприветливым. Оставив корабли в бухте Лусты, Матгео чуть свет, в лучшем своем дуп­лете с жемчужными пуговицами, отправился на ма­лой галере в замок генуэзского Консула в Каффу — с прошением и подношением.

День обещал быть погожим, черная грозовая точка на северо-востоке была не больше оливко­вой косточки. Дул попутный, хотя и слабый юго-западный ветер. Гребцы мерно поднимали и опу­скали длинные весла, скрипевшие на истертой постице. Прочь от берега с криком неслись желтоклювые, розоволапые, серокрылые, белогрудые чайки. Комит, до черноты загорелый босниец, ха­живавший вместе с Маттео от Китая до Ютлан­дии, прогуливаясь по куршее, следил за тем, что­бы гребцы не зевали. Маттео, сидя на корме под балдахином, диктовал писцу положения общин­ного устава странников, от которого до наших дней сохранились лишь заголовки статей: «О влас­ти ректора», «О Большом вече», «О ремеслах и цехах», «О содержании нищих», «О торговых днях и празднествах», «О терпимости к инакомыслящим», «О мерах против пожаров», «О покупке зер­на впрок и запасах»... На низком походном столе перед ним была разложена довольно точная ге­нуэзская charta Крымского берега («Taurica Chersoneso»), потрепанные края которой были при­жаты медными плошками. Крестиком недалеко от Лусты им было отмечено изрезанное бухтами место, где он намеревался основать свою малень­кую колонию.