Михаил Елизаров - Ногти (сборник)

Проклятый пол раскачивался, как палуба, сообщая ногам такие неожиданные хитросплетения, что я оказался не в кухне, а у двери соседней комнаты, и стремительно ввалился внутрь, повиснув на дверной ручке.

Наташа и невидимый мирно лежали рядышком, кажется, на столе, и смотрели на меня разрывающимися от испуга глазами людей, безмятежно нежащихся в уборной, когда кто-то неожиданно врывается, сорвав хлипкий крючочек, звенящий на кафельных плитках трепетным колокольчиком…

Это была настолько художественно оформленная подлость, что я заплакал и сказал:

— А ты уже составила график, по которому изменяешь мне!

Я посмотрел на свою бледно-синюю, тонкую кисть, и одинокий болезненный вид ее растрогал меня до спазмов.

Я рухнул на колени и горько вскричал, ни к кому принципиально не обращаясь:

— Господи, что же мне делать?!

Голос невидимого, со всеми обертонами грубой мужественности, заносчиво ответил: «Добывать пантокрин из собственных рогов и лечить себя от импотенции!»

Из разных углов комнаты послышались одобрительные хлопки и пузырящиеся слюной смешки.

— Нет! Я не импотент! — гордо крикнул я. — Я возвышенно эротичен! Просто женщины никогда не были для меня сосредоточением полового инстинкта. Я искал в них духовную сущность. Я кроток и нежен и не могу конкурировать с самцами, одержимыми захватом пищи и женщин, для которых голод и любовь — равноценные переживания… А ты, Наталья, форменная блядь, поступила со мной, как с мухой… Оторвала крылышки и лапки, а потом убила и выбросила…

Растительный мир гораздо гуманнее, и лучше бы я был растением, черпая силы от солнца…

Мои дорогие внутренние органы!

В данный момент, кроме вас, у меня никого нет ближе, и поэтому я называю вас дорогими.

Простите, что я, может, подло поступил, истязая вас, а вот сейчас умираю, хотя смерть моя — всего лишь конец какого-то начала, наступившего в момент зачатия…

Я обнаружил себя лежащим на диване, среди упившихся гостей, торжественно удостоверился, что оказался тверд в любви к жизни, и решил, что пора учудить такое, от чего поседеют дети…

Ощущение трезвого равновесия полностью возвратилось, слившись в могучем симбиозе с громыхающей яростью, и я победно возвратился в комнату, где измывались над моим бессильным телом невидимый и его прихвостни.

Жалобно тренькнул выключатель, и яркий свет ударил, как копыто. В комнате никого не было, лишь разрушенный послепраздничный стол, съехавшая скатерть, мятая и в пятнах, разрозненные винные лужицы и скрюченные тельца окурков.

Я рванулся на кухню. Мерзость циничного разврата разила оттуда незримой конюшней…

Там находился только Саша. Завернутый в старый цветастый халат и перетянутый шерстяным платком возле поясницы, он, сидя на корточках, по-кошачьи настороженно испражнялся на расстеленную газету.

Увидев меня, Саша придушенно запричитал, обратив в мою сторону мутное старушечье лицо:

— Вот до чего эти падлы довели… За ногу к батарее привязали, я, блин, в сортир попасть не мог. И это в своем доме!

Саша шумно зарыдал и, ловко преобразовав газету в неуклюжий сверток, протянул ее мне:

— Во имя вечной дружбы, спусти в унитаз.

По какой-то закономерной случайности газета порвалась, и на пол посыпались экскременты, маленькие и плотные, как огурцы.

Я отступил на шаг и тревожно закричал:

— А Наталья моя где?!

Саша, кланяясь, отвечал:

— Ушла, ушла, милый… Как ты напился, так и ушла. Говорила, что видеть тебя не может такого, собралась и ушла, много часов как ушла.

— Душу мне она изорвала, — разоткровенничался я. — Скажи, может, все только приснилось — тебе поверю!

— А кто его знает, — сурово молвил Саша, — раз пьян был, нет истинного знанья… Одни предположения горькие… — Он задумчиво вытер о халат руки и грустно предложил: — Ты бы отвязал меня, а то пальцы, блин, не слушаются, — и с брезгливой застенчивостью подергал привязанной ногой.

— Телефон есть у вас? — черство не расслышал я, увлеченный собственным несчастьем.

— Ты в окошко покричи, вдруг услышит, — с неожиданным сарказмом посоветовал Саша и угрюмо помочился в раковину.

— Нет, не услышит, далеко она, — безразлично прошептал я и ушел, почувствовав себя круглым сиротой.

Просящий, как у цыганки, приплюснутый голос выплыл из темноты: «Молодой человек, вы меня извините, можно вас попросить об одной услуге?»

Женщина говорила осторожно, с глубокими паузами.

Я тут же развернулся и пошел на этот загадочный голос, пока он не материализовался в какое-то подобие серого бесформенного мешка, с широким, мерцающим сальной белизной лицом. Бурая челка опадала на прищуренные плутоватые глаза, извивались пиявчатые губы.