Старушка ломает руки, беспокойно мечется в качалке. Лусинда подходит к ней, приглаживает ей волосы, накапывает валерьянку.
— Успокойся, мама, не надо так расстраиваться.
В окошко, глядящее в сад, видно небо, усыпанное сияющими звездами: тихая доминиканская ночь. Такое было время, совсем другое? Теплый ветер волнами накатывает в столовую, колышет занавески и цветы в горшке, стоящем в окружении статуэток святых и семейных фотографий. «Это так и не так, — думает Урания. — От того времени здесь и по сей день кое-что осталось».
— Это было ужасно, но зато я узнала, что такое великодушие, деликатность и человечность, узнала благодаря sister Мэри, — говорит она и вздыхает. — Не будь ее, я, наверное, сошла бы с ума или умерла.
Sister Мэри нашла решение для всех проблем и проявила чудеса находчивости и такта. Начиная с первой помощи, которую оказала ей в школьном лазарете, остановив кровотечение и сняв головную боль, она затем меньше чем за три дня успела подключить к делу настоятельницу Dominican Nuns и убедила ее ускорить хлопоты по поводу стипендии для Урании Кабраль, примерной ученицы, жизнь которой в опасности; стипендия предназначалась для обучения в Siena Heights University, в Адриане, штат Мичиган. Sister Мэри поговорила с сенатором Кабралем (успокоила его? или напугала?) в кабинете у директрисы, они были там втроем, и монахини потребовали, чтобы сенатор отпустил дочь в Соединенные Штаты. И убедили его не пытаться ее увидеть, она сама не своя после того, что произошло. Какое лицо в этот момент было у Агустина Кабраля, что оно выражало — фальшивое удивление? Смущение? Угрызения совести? Стыд? Или ему стало дурно? Она не спросила об этом у sister Мэри, и та ей тоже не сказала. Монахини получили в консульстве Соединенных Штатов визу и попросили аудиенцию у президента Балагера, с тем чтобы ускорить получение разрешения на выезд за границу, которого доминиканцы ждали неделями. Колледж оплатил ей авиабилет, поскольку сенатор Кабраль оказался неплатежеспособным. Sister Мэри и sister Хэлен Клэр проводили ее а аэропорт. В тот миг, когда самолет поднялся в воздух, Урания возблагодарила их: они выполнили обещание и устроили так, что отец не увидел ее даже издали. Теперь же она была благодарна им еще и за то, что они спасли ее от запоздалого гнева Трухильо, который вполне мог заточить ее на этом острове до конца ее дней, а то и скормить акулам.
— Как поздно, — сказала она, глядя на часы. — Два часа ночи почти. Я еще не уложила чемодан, а самолет рано утром.
— Завтра летишь обратно, в Нью-Йорк? — огорчается Лусиндита. — Я думала, ты останешься на несколько деньков.
— Пора на работу, — говорит Урания. — Меня там столько дел дожидается — горы бумаг.
— Но теперь уже не будет как раньше, правда, Уранита? — обнимает ее Манолита. — Мы будем тебе писать, а ты нам будешь отвечать на письма. И иногда приезжать сюда в отпуск, повидаться с родными. Договорились?
— Разумеется, — соглашается Урания, обнимая сестру. Однако сама не очень в этом уверена. Возможно, выйдя из этого дома, из этой страны, она опять предпочтет забыть семью, забыть этих людей, свое прошлое и раскается, что приезжала сюда, что была в этом доме, что все рассказала. А может быть, нет? Может, захочет хоть как-то восстановить порванные узы с теми, кто остался у нее от семьи? — В это время можно вызвать такси?
— Мы тебя отвезем, — поднимается Лусиндита. Урания наклоняется обнять тетушку Аделину, и та
вцепляется в нее, впивается острыми, искривленными, точно крючья, пальцами. Казалось, она уже успокоилась, но теперь опять, снова начинает волноваться, запавшие глаза, затерявшиеся в сети морщин, загораются тревожным страхом.
— А может, Агустин ничего не знал, — выговаривает она с трудом, как будто у нее отвалилась вставная челюсть. — Мануэль Альфонсо мог его и обмануть, он ведь в душе-то был очень наивный. Не держи на него зла, детонька. Он жил так одиноко, так страдал. Бог учит нас прощать. Прости его в память о твоей маме, она была хорошей католичкой, детонька.
Урания пытается успокоить ее:
— Да, да, тетя, как скажешь, только не волнуйся, прошу тебя.
Обе дочери стоят рядом и тоже стараются успокоить мать. В конце концов она утихает и съеживается в кресле, понурая, осунувшаяся.
— Прости меня, что я тебе это рассказала. — Урания целует ее в лоб. — Глупо получилось. Но меня это жгло столько лет.
— Она успокоится, — говорит Манолита. — Я останусь с ней. А ты правильно сделала, что рассказала. Пиши нам, пожалуйста, а то и по телефону позвони. Давай не будем больше терять друг друга, сестрица.
Читать дальше