Марио Льоса - Зеленый Дом

Музыка смолкла, братья Леон аплодировали, Литума и Дикарка вернулись к стойке. Чунга наполняла стаканы, Хосефино по-прежнему пил в одиночку. Толпа танцующих поредела, лишь несколько пар машинально, как в забытьи, продолжали кружиться по площадке в тусклом свете голубой, зеленой и фиолетовой лампочек. Мало народу оставалось и за столиками в углах зала. Большинство мужчин и девиц толпились в баре, пили пиво и шумно веселились. Раскатисто хохотала мулатка Сандра, ораторствовал, поднимая, как знамя, стакан, усатый толстяк в очках — он участвовал в войне с Эквадором в качестве рядового солдата, так-то, друзья мои, и он не забыл о голоде, о вшах, о героизме наших чоло, о нигуа [43], которые забирались под ногти и которых никакими силами невозможно было выковырять, так-то, друзья мои, и вдруг Обезьяна во все горло: да здравствует Эквадор! Все онемели и на несколько секунд застыли в растерянности, ошеломленные этой выходкой, только Обезьяна лукаво подмигивал направо и налево. Потом толстяк отстранил Хосе, схватил Обезьяну за лацканы пиджака и встряхнул, как тряпку, пусть повторит, если он мужчина, и Обезьяна, улыбаясь во весь рот: да здравствует Перу! Теперь все смеялись, громче всех Сандра, толстяк покусывал усы, Обезьяна оправлял одежду. К ним протиснулись Хосе и Хосефино.

— Когда речь идет о патриотизме, я не понимаю шуток, друг, — сказал толстяк, беззлобно похлопывая Обезьяну по плечу. — Оказывается, вы просто подтрунили надо мной. Раз так, выпьем, я угощаю.

— Как я люблю жизнь! — сказал Хосе. — Споем гимн.

Они обступили стойку, требуя еще пива. Лица лоснились от пота, глаза пьяно блуждали, голоса срывались на визг. Все пили, курили, спорили, а какой-то косоглазый юнец с топорщившимися, как щетка, волосами, обнимал за талию мулатку Сандру — разрешите представить вам мою невесту, приятель, — и она хохотала, показывая свои красные плотоядные десны и золотые зубы и сотрясаясь всем телом. Вдруг она, как пантера, бросилась на юнца и принялась алчно целовать его в губы, а он отбивался, пытаясь вырваться из ее могучих черных рук, — ни дать ни взять мошка в паутине. Непобедимые заговорщически переглянулись, схватили косоглазого и стиснули его так, что он не мог пошевелиться, — возьми его, Сандра, мы тебе его дарим, ешь его живьем. Глядя, как она целует взасос, чуть ли не кусает его, все, кто стоял вокруг, корчились от смеха, и, привлеченные этим исступленным весельем, к ним подходили новые пары, и даже музыканты вышли из своего угла. Молодой Алехандро томно улыбался, а дон Ансельмо, почуяв катавасию, в возбуждении метался из стороны в сторону -в чем дело, что происходит, расскажите. Наконец Сандра отпустила свою жертву, косоглазый, утершись платком, размазал по лицу следы помады и стал похож на клоуна, ему подали стакан пива, он вылил его себе на голову, ему зааплодировали, и вдруг Хосефино начал искать кого-то в толпе. Он становился на цыпочки, нагибался и наконец вышел из круга и, натыкаясь на стулья, обошел полутемный, продымленный зал. Через несколько минут он бегом вернулся к стойке.

— Я была права, — безгубым ртом процедила Чунга. — Ты попал в переплет.

— Где они, Чунгита? Поднялись наверх?

— Тебе-то что. — Остекленелые глаза Чунги рассматривали его, как какое-то насекомое. — Разве ты ревнив?

— Он ее убивает, — сказал появившийся как из-под земли Хосе, дергая Хосефино за рукав. — Бежим скорее.

Они протолкались к Обезьяне, который уже стоял в дверях, указывая рукой в темноту, по направлению к Казарме Грау, и вместе с ним помчались сломя голову по безлюдному, казалось, вымершему поселку. Скоро лачуги остались позади, они бежали теперь по песчаной пустоши. Хосефино споткнулся, упал, поднялся и побежал дальше. Ноги увязали в песке, колючий ветер дул в лицо, и бежать приходилось зажмурившись и сдерживая дыхание.

— Это вы виноваты, зазевались, сволочи! — проревел Хосефино и минуту спустя надломленным голосом: — Да где же они, наконец, черт побери. — Но из черной пустоты между песками и звездами перед ними уже выросла грозная фигура.

— Здесь, подлец, собака, предатель.

— Обезьяна! — закричал Хосефино. — Хосе!

Но братья Леон вместе с Литумой бросились на него, пустив в ход кулаки, ноги, головы. Они сшибли его с ног и молотили со слепой яростью, а когда он пытался подняться и вырваться из этого свирепого хоровода, новый пинок сваливал его наземь, свинцовый кулак обрушивался на него, крепкая рука хватала его за волосы, заставляя подставить лицо под удары и под ливень песка, который впивался в него, как тысячи иголок, и набивался в ноздри и в рот. Наконец они слегка остыли. Теперь они напоминали свору истомленных травлей собак, которые с глухим рычаньем бродят вокруг растерзанного, еще теплого зверя и, время от времени скаля зубы, обнюхивают и нехотя кусают его.