Марио Льоса - Зеленый Дом

— Не горюй, Фусия, — бормочет он. — Я приеду в будущем году, хоть мне это и очень трудно, честное слово, приеду. Я привезу тебе чего-нибудь мяконького. Ты приуныл из-за того, что я рассказал тебе про Лалиту? Вспомнил былые времена? Такова жизнь, приятель, другим еще хуже пришлось, подумай о Ньевесе.

Старик бормочет и пятится, и вот он уже на тропинке. В колдобинах скапливаются лужи, и воздух наполняет дыхание растений, густой запах соков, смол и прорастающих семян. Над землей поднимаются — пока еще легкой пеленой — теплые испарения. Старик все пятится, и наконец комок кровоточащей плоти скрывается за папоротником. Акилино поворачивается и, бормоча — он приедет на будущий год, Фусия, не надо унывать, -бежит к хижинам. А дождь уже льет как из ведра.

— Поскорее, отец, — сказала Дикарка. — Нас ждет такси.

— Одну минуту, — сказал отец Гарсиа, прокашливаясь и протирая глаза. — Мне надо одеться.

Он скрылся в глубине дома, а Дикарка сделала шоферу такси знак, чтобы он подождал. Вокруг фонарей на пустынном сквере Мерино, шоркая, кружили мотыльки, небо было высокое и звездное, на проспекте Санчеса Серро уже грохотали первые грузовики и ночные автобусы. Дикарка стояла на шоссе, пока из дома не вышел отец Гарсиа в надвинутой до бровей панаме, кутая лицо в широкий серый шарф. Они сели в такси, и машина тронулась.

— Побыстрее, шеф, — сказала Дикарка. — На полную скорость, шеф.

— Это далеко? — сказал отец Гарсиа и протяжно зевнул,

— Не очень, отец, — сказала Дикарка. — У Клуба Грау.

Тогда зачем же ты приехала сюда? — проворчал отец Гарсиа. — Зачем же существует приход Буэнос-Айрес? Почему тебе понадобилось разбудить меня, а не отца Рубио?

Кабачок «Три звезды» был закрыт, но в окнах горел свет. Сеньора хочет, чтобы приехал он, отец. На углу стояли, обнявшись, трое мужчин и что-то напевали, а еще один, чуть поодаль, мочился, приткнувшись к стене. Перегруженный ящиками грузовик ехал по середине улицы, и шофер такси, сигналя клаксоном и фарами, тщетно просил дать ему дорогу. Вдруг панама приблизилась к самому рту Дикарки — какая сеньора дверь открылась, и тусклый свет, пробивавшийся сквозь пелену табачного дыма, упал на дряхлое лицо отца Гарсиа и болтавшийся у него на шее шарф. Сопровождаемый Дикаркой, он вошел в помещение. Доброго здоровья, отец, послышались у стойки два мужских голоса, но он не ответил на приветствие, а почтительного шепота, который поднялся за двумя столиками в углу зала, быть может, и не расслышал. Он, насупившись, остановился напротив танцевальной площадки, а когда перед ним выросла безликая фигура, поспешно пробормотал — где он? — и Чунга, было протянувшая ему руку, отвела ее и показала на лестницу: там, пусть его проводят. Дикарка взяла его под руку — она проведет его, отец. Они прошли через зал, поднялись на второй этаж, и в коридоре отец Гарсиа рывком высвободил руку. Дикарка тихонько постучала в одну из четырех одинаковых дверей и открыла ее. Посторонившись, она пропустила в комнату отца Гарсиа, закрыла за ним дверь и вернулась в зал.

— Холодно на улице? — сказал Болас. — Ты дрожишь.

— Выпейте-ка, — сказал Молодой Алехандро, подавая ей стакан. — Это вас согреет.

Дикарка взяла стакан, вылила и вытерла губы рукой.

— Отец вдруг рассвирепел, — сказала она. — В такси он схватил меня за плечо и стал трясти. Я думала, он меня изобьет.

— У него скверный характер, — сказал Болас. -Я даже не думал, что он приедет.

— Доктор Севальос еще там, сеньора? — сказала Дикарка.

— Недавно он спускался выпить кофе, — ответила Чунга. — Сказал, что все по-прежнему.

— Я выпью еще стаканчик, Чунгита, чтобы успокоить нервы, — сказал Болас. — Денег у меня нет, ты потом вычтешь.

Чунга кивнула и налила по стакану вина ему и Молодому. Потом подошла с бутылкой к столикам, за которыми шушукались девицы: не хотят ли они чего-нибудь выпить? Нет, спасибо, сеньора. Тогда им нет смысла оставаться, они могут идти. Снова послышался негромкий шум голосов, скрипнул стул. Если сеньора не возражает, они предпочли бы остаться, можно? И Чунга — конечно, как они хотят. И возвратилась к стойке. Девицы продолжали тихо разговаривать, а музыканты молча пили, время от времени поглядывая на лестницу. — Почему бы вам не сыграть что-нибудь? — вполголоса сказала Чунга. — Если он слышит, ему, наверное, будет приятно. Он почувствует, что вы его провожаете. Болас и Молодой Алехандро сомневались, Дикарка — да, да, сеньора права, ему будет приятно, а тени за столиками перестали шептаться. Ладно, они сыграют. Музыканты тихо направились в угол, где располагался оркестр, Болас сел на скамеечку у стены, а Молодой поднял с пола гитару. Для начала они сыграли тристе и только через некоторое время решились запеть. Сперва они неуверенно напевали сквозь зубы, но мало-помалу разошлись и в конце концов обрели свою обычную непринужденность и живость. Когда они исполняли какое-нибудь сочинение Молодого, они с особым чувством произносили сентиментальные слова песни, а Болас от волнения порой сбивался с тона и умолкал. Чунга поднесла им по стаканчику. Она тоже выглядела взволнованной и не держалась с обычной, слегка вызывающей самоуверенностью, а ходила на цыпочках, съежив плечи и ни на кого не глядя, словно испуганная или смущенная. Сеньора, спускается доктор Севальос. Болас и Молодой перестали играть, девицы встали, Чунга и Дикарка побежали к лестнице.