Гарри Грей - Однажды в Америке

Меня охватило блаженное чувство облегчения. Господи, какая удача, подумал я. Я останусь на свободе. Да, но как насчет Макса, Патси и Косого? Их всех заметут и посадят на восемнадцать месяцев.

Какого черта! Я этого не хотел. Если бы не спятивший Макс и не его сумасшедшая идея насчет Федерального резервного банка, я бы не стал на них стучать.

Я связался с братом. Он уже сделал распоряжения насчет похорон. Он наотрез отказался пользоваться услугами нашего похоронного бюро. Он дал мне адрес. Церемония была назначена на завтрашнее утро.

Я вернулся в гостиницу. Я поставил бутылку на столик у кровати. Я пил и пил, пока не впал в какое-то меланхоличное оцепенение.

Где-то вдалеке я слышал тихий хор, певший El Mole, монотонный плач по усопшим евреям. Потом я услышал великого кантора, Йосселя Розенблатта, к голосу которого присоединилась печальная гармоника Косого Хайми. Мне было грустно. Мое сердце плакало по маме.

Я не мог спать. Я вышел на улицу. Я стал ходить из одной болтушки в другую.

Сам не знаю, как это случилось, но я оказался у Джои Китайца.

Он спросил:

— В чем дело, Лапша, ты заболел?

Я пробормотал:

— Сделай мне трубочку, Джои.

Я лег на кушетку. Джои выбрал для меня трубку. Я дрожал. Он обмакнул шарик в воду, подержал его над огнем и вдавил опиум в трубку.

Джои прошептал:

— Ну вот, теперь тебе станет лучше.

Я не помню, спал ли я и видел ли одну из своих причудливых грез. Помню только, что очнулся я в тоске. Уныние обволакивало меня, как туман. Вошел Джои Китаец. Его обычно бесстрастное лицо было мертвенно-бледно и искажено от горя. Слезы текли по его щекам. В дрожащих руках он держал газету.

Он сел на пол и разрыдался:

— Ужасно, ужасно, это ужасно, Лапша.

Я в изумлении сел. Как мог всегда спокойный и невозмутимый Джои так расстроиться из-за смерти моей мамы?

Я похлопал его по спине:

— Не плачь, это было неизбежно. Она очень сильно болела.

Он бросил на меня странный взгляд и протянул мне утреннюю газету. Я взглянул на фото и статью. Какие-то демоны начали вколачивать мне в голову длинные гвозди, протыкая ими сердце и живот. Свет в комнате померк. Потолок опустился мне на голову. Пол поднялся и ударил меня в лицо. Это был конец света.

Двойной листок отделился от газеты и полетел по комнате. Я сидел и смотрел на фотографии. Они были на первой полосе, разбросанные по уэстчестерскому шоссе и плававшие в лужах крови.

Боже милосердный, это были они, все трое. Три моих брата. Больше чем брата. Макси, Патси и Косой — мертвы, мертвы, мертвы, все трое. Я любил их. Я любил их. Они были мне больше чем братья. Я убил их. Господи, я убил их. Мокрыми от слез глазами я прочел статью. Полицейские на двух машинах попытались захватить фургон с грузом контрабандного спиртного. Сопровождавшая его охрана открыла огонь и была застрелена на месте.

Кроме трех бандитов, в перестрелке погиб один полицейский и четверо были тяжело ранены.

Оглушенный, я сидел на полу, плакал и твердил про себя снова и снова: «Это моя вина. Только моя. Я убил их. Я убил их».

Наконец я смог сосредоточиться. Одна мысль пронзила меня. Я выбежал из комнаты как одержимый, словно кто-то гнался за мной по пятам. Я вскочил в такси.

— Деланси-стрит, — выпалил я.

Меня поразила мысль о наших деньгах, спрятанных в сейфы. Теперь они все были мои — почти миллион баксов наличными. Где-то под ложечкой у меня разгорался жадный зуд. Голова гудела, словно в ней работали ревущие моторы.

Я повторял про себя: «Надо взять их быстро. Надо взять их быстро. Раньше, чем это сделают другие. Это деньги моих братьев. Теперь они мои».

Я выскочил из такси раньше времени. Я бросился бежать по многолюдной улице, расталкивая ошарашенных прохожих. Как безумный, я ворвался к «Толстяку Мо» через главный вход, сметая с пути испуганных посетителей. Я вбежал в заднюю комнату. Она была пуста. Шкафы исчезли.

Я позвал Мо. Он вышел ко мне из-за стойки. На его лице были страх и скорбь. Я схватил его за горло, встряхнул и прошипел ему в лицо:

— Где они? Что с ними?

Он меня не понял.

Он сказал:

— Они мертвы, все мертвы. — Он начал плакать. — Макс, Патси и Косой мертвы.

Слезы струились по его толстому лицу.

Я прижал его к стене и поднес к горлу нож.

В бешенстве я заорал:

— Я говорю не о них, толстый ублюдок, а о шкафах, о четырех шкафах! Куда ты их спрятал? Где они?

— О шкафах? — повторил он тупо.

— Да, о шкафах, грязный ублюдок! — кричал я.

— За ними приезжали люди на машинах, — пробормотал он сквозь слезы. — Макси вчера им все отдал. Я передал тебе записку от Макси, там про это было сказано. Разве ты не помнишь?