Елена Крюкова - Серафим

И глаза, глаза сквозь меня, насквозь…
И его глаза – как драгоценный камень… Я не знаю камней названий. Дорка Преловская знает… Ла, ла… лазурит?..

Он сидит далеко, на корме, но будто он близко, рядом со мной, вплотную ко мне. И я будто слышу, что он ответит мне: тебя, Настя, рыба моя золотая, рыба серебряная моя, единственная.
Так он глазами шепчет мне, и я слышу. А вслух говорит:

Смех из меня вырывается, как голуби из голубятни!

Он схватил в крепкие руки весла, стал подгребать к песчаному берегу, к отмели, похожей на вышитый золотом свадебный марийский плат.
Я впервые назвала его за все это утро – «отец Серафим»; назвала – и чую, тоже щеки мои горят. А рот все смеется, смеется.
И – торк! – лодка носом в песок. Причалили.
Он опять уже стоит в воде по колено. И руки его, вот они, передо мной. Руки его ищут подхватить меня, понести меня.
И весь он – в воде – стоит передо мной, прекрасный такой! Красивый! Как никто из ребят! Никто из мужиков! Будто с облаков сошел. Будто он и есть – этот самый стерляжий царь, только в человека превратился.
Я вскакиваю в лодке. Лодка качается. Я чуть не падаю в воду.

Хочу в воду прыгнуть. Но его руки опережают меня.
Его сильные руки подхватывают меня, и я лежу, как золотая рыба, на его руках. И вот я уже сижу на его руках, и так удобно мне, счастливо, будто я ребенок его, дочка. Тятя так меня никогда на руках не носил! И рука моя сама – обхватывает его за шею, а шея потная, горячая, мощная, как бревно, крутая такая, как у коня…
Это я прижалась щекой к его щеке? Это он щекой к моей щеке прижался?
Он идет со мной на руках по воде. Он несет на руках меня из воды – на песок.
На золотой, горячий, чистый песок.
Песок льется, если в кулак его взять и сыпать… он льется, как вода…
Я слышу его дыхание. Мое дыхание останавливается.
Я хочу, чтобы он так нес меня на руках – вечно, вечно.
«Что он делает, он же батюшка… Ему же нельзя…»
Горячая щека льнет к щеке. Я чувствую щекой его губы.
Лицо лижет огонь. Костер на берегу!
И счастье…

…жаркий ветер дует в лицо.
Огонь целует мои ноги. Мои ступни.
Батюшка осторожно ставит меня голыми, исцарапанными ступнями на песок.

Не голосом я говорю. Губы мои шевелятся. А голоса нет.
Он гладит меня по голове. Затылок уж солнцем напекло, и его рука гладит меня сладкой прохладой. А потом – внезапно – крепко прижимает мою голову к своему животу, к боку, к ребрам, и я чувствую щекой его ребра, я могу их щекой своей – под рубахой – пересчитать.

Отталкивает меня от себя. Или – себя – от меня?
Возвращается к лодке, вынимает удочки и «паука». И банку с наживкой. Вижу: в банке земля, и шевелятся, в карих грязных комках, розовые черви.
Мы стараемся не смотреть друг на друга. Но нам так хорошо! Так светло! Будто вокруг нас зажгли тысячи огней.
И правда, все в огнях! Праздник! Вода блестит, вся в солнечных поцелуях. Песок горит золотом, вспыхивает крупинками кварца! Батюшка уже наладил удилища, уже закинул одно, уж на втором рыба берет, поплавок дрожит и тонет в масленой, пылающей воде, и он дергает удочку – из рогульки, в песок воткнутой – вверх, умело подсекает, и серебряные огни рыбы, один за другим, один за другим, в его руках! Сорожка… красноперка… подлещики! О, судачка подсек… хорошенького…
Черви извиваются в его руках. Он быстро втыкает в червя крючок.
Мне внезапно жалко и рыбу, и червя, и мушку, и синюю стрекозку с тонким, как спичка, брюшком, что мечется, летает над водой, и все-все живое; на миг я вижу, как живет и умирает все – и зверь, и птица, и рыба, и человек, и самый малый червяк, что в земле живет и к дождю выползает.
«А на кладбище закопают… в могилку положат… и тебя – будут черви есть… У-у-у-у!.. не хочу».
«Хочешь не хочешь, все равно – съедят… Каждый – кого-то другого – ест, грызет на этой земле…»