Елена Крюкова - Серафим

«Не вернешься-а-а-а-а…» – пело на каменистом берегу эхо.
РЫБА. ЗОЛОТАЯ РЫБА. ДАЙ МНЕ СВОЮ ЦАРСКУЮ ЧЕШУЮ.
И Я ЗАПЛАЧУ ЕЮ ЗА ЖИЗНЬ. И ЗА СМЕРТЬ ЗАПЛАЧУ.

ПРО ЦЕРКОВЬ
Церковь моя сильна и светла. Сколько веков проносится над старушкой Землей – а Церковь жива Христова, и жив Христос Бог.
Почему же народ не весь встает под церковные хоругви?
Почему я слышал и слышу от многих, не только от неверующих, но и от воцерковленных: не та Церковь нынче, не та?
Что с Церковью случилось?
А может, это случилось не только с Ней, но и со всеми нами?

Грех. Покаяние. Уметь каяться.
Не все мы умеем должно каяться.
Я сам видел людей, не в деревне, в городе еще, среди священства, которые думали и говорили: Церковь непогрешима, Она собой все освящает, а иерей может быть каким угодно, пьяницей, вруном, жруном, в пост – да, как Юра Гагарин смеется, отбивные за обе щеки уминать, сплетником, ну негодяем со всех сторон! – а все ж он – иерей и Апостольский служитель.
И такой иерей может грехи – другим отпускать, спрашивал я робко?
И – неверующим тоже может быть этот ваш грешный иерей, так?
Служить, но – не веровать в Господа?
А что, так, притворяться? Не верю, помню, кричал я в той беседе, не верю! Невозможно священнику – быть неверующим! В священство – просто так, без Христа в сердце – не приходят!
А мне тонко, насмешливо улыбались в ответ. А мне говорили: приходят, и еще как приходят!
Но ведь это грех, кричал я! Это же театр, кричал я!
А мне опять в ответ изгибали в улыбке губы: ну да, театр, а ты разве не знал, что весь мир – театр? И мы, священники, ведь тоже – на сцене. При народе. На виду! Мы отправляем требы, мы служим Утреню, Вечерню – мы обряд совершаем, а ведь обряд – это всегда действо, а действо – это всегда символы, жесты, костюмы особые, это – ритуал!
Ритуал, повторял я про себя, ритуал…
Но ведь ритуал – это магия, тихо говорил я. Уже не кричал. Кричать было бесполезно.
Правильно мыслишь, но не магия, а мистика, говорили мне. Магия – это языческое! Это – первобытное! А мистика – это, брат ты наш, великое дело: все великие святые были великие мистики. Православная мистика ведь тоже существует! Эх, мало ты читал, братец, да мало еще думал. Подумай-ка поболе, тогда спорить приходи!
Я уходил домой, а по дороге старался думать, думать.
И ничего, кроме этой мысли, не додумывал: грешны все, грешен и священник. И покаяться он должен.
И покаяться, может быть, должна вся наша Церковь. Каждый в Ней. Каждый малый диакон. Каждый сельский иерей. Каждый важный, именитый митрополит. И – Патриарх сам должен покаяться.
Покаяться во грехах, что не каждый совершил – что вся Церковь совершила, со времен Великого Раскола, совокупно, сочетанно.
А еще думал так: нет, Церковь – не театр. Наряды наши смысл большой имеют. Вот ряса – она черная, она – умаление наше и строгость наша, воздержание наше и ночная молитва наша. Ряса – это для труда, для дня и ночи нашей. А риза – это свет, Солнце и праздник! Риза – упование, риза – Осанна. Разве это театр, когда даже одежды наши древние великим чувством и великой мыслю согреты?!
И каждое слово в Литургии – не театр. Каждое слово в Литургии – солнечный луч! Прямо в сердце ударяет!
И Таинства – нет, не ритуал. Таинства – это тайна!
Тайна сия велика есть…
Я всегда волнуюсь, весь дрожу, когда исповедь у человека принимаю. На себя, на грудь свою ведь всю его тяжесть, всю боль его принимаю. В охапку все его грехи беру – и во костре Господнем – сжигаю. В покаянном, мощном огне. И я – огня сторож. Это Господь его разжег, а я – сторожу! Поленья бросаю… Горите, грехи! Голову кающегося епитрахилью накрываю, а руки дрожат. И голос срывается. Что, думаю, сердце не выдерживает твое, Серафим? Ты такой чувствительный, что ли, нежный?
Отпускаю грехи – епитрахиль подниму – и вижу человечье Преображение.
Свет из лица льется! Словно бы лицо вытерли мокрой тряпкой, и проступил чудный Лик!
В каждом – Лик. В каждом – Господь.
Говорю с каждым и вижу: Господь в нем.
А в разбойнике, спрашиваю себя, а в преступнике?
И тут же сам себя устыжаю: Христос-то, на Кресте, разбойника с Собою уж в Царство Свое – взял.

ПРО ЧЕЛОВЕКА
Куда идет человек? Куда идет человечество?
Если бы знать.
Знал бы – соломки б подстелил.
Жизнь нынешняя течет рядом с Церковью. Плохо течет, грязно.
В грязной реке все бурлит, перекатывается, несется: дети беспризорные по подъездам пьянствуют, колются, любятся, как собачки, во дворах за сараями; молодежь над Церковью смеется, женится-разводится, молодые изменяют друг другу походя, быстро-живенько, даже и не задумываются, что творят. У детей – взрослые врачи – у маленьких совсем, у нежненьких! – вырезают печень и почки, разные другие потроха, чтобы богатеям, за великие деньги, их вживить. А дитя умерло? Ну да, так ему и надо! Жизнь у дитяти была – никчемная, дешевая! А – дорого продана.
Изругаться охота. И – грешник, ругаюсь. Плохо ругаюсь; грязно.
А потом на колени валюсь. У Господа прощенья прошу!
Что проку в ругани моей поганой, если она ничего в миропорядке не изменит?
Как молодым указать: вот дорога ваша – Христос?
А надо мной посмеется вайшнав: а моя дорога – Кришна! А надо мной ухмыльнется буддист: а моя дорога – Будда! Еврей оскалится: лучше Ягве нет Бога! Мусульманин отвернется презрительно: зачем мне в нос суешь Христа своего, Аллах велик, и Мухаммад – пророк Его!
И лепечу жалко, тихо, косноязычно: Христос… ведь Он – Царь Царей…
Не верят. Не верят!
Но не может человек без Бога. Без – любого.
Человек создан так, чтобы – верить.
Без веры человек пропадет. Вымрет.
Ибо вера – в крови течет у человека, ибо в человека вдохнул Бог Дух Свой; ибо человеку потребно после долгого пути очутиться в доме своем, и Бог – Дом его, и Бог – очаг его, и, даже если в жизни у человека не было любви, то Бог – прибежище его и любовь его.