Филип Рот: Обычный человек

И что в итоге? Вечно чей-нибудь муж, он разводился трижды в своей жизни: его браки были отмечены не только любовью и преданностью, но и серией ошибок и неверных поступков, в результате чего он остался совершенно один, и теперь ему приходилось мириться со своей участью. С этих пор и дальше ему все придется делать самому. Еще в ту пору, когда ему было лет двадцать и он считал себя консерватором в области морали, и позже, лет в пятьдесят, он неизменно пользовался успехом у женщин, и с тех пор как он поступил в художественную школу, он не испытывал недостатка в поклонницах. Казалось, его предназначение заключалось именно в этом. Но вдруг случилось совершенно непредвиденное, непредвиденное и непредсказуемое: он, прожив почти три четверти века, внезапно осознал, что самая производительная, самая активная часть его жизни уже миновала. Он перестал быть притягательным и интересным для женщин как мужчина, не мог больше дарить радость секса, впрочем, он давно уже не пытался этого делать. Одно время он убеждал себя, что недостающая составляющая его жизни поможет ему стать неуязвимым в творчестве, и благодаря такому положению дел он снова обретет былое мастерство: его предназначение, ошибочно забытое, теперь снова расцветет в полную силу и он с легкостью сможет начать с того же места, где остановился несколько лет тому назад. Но теперь выяснилось, что, подобно всем старикам, он, постепенно впадая в ничтожество, становился никем и ничем: ему оставалось только влачить свои дни, бессмысленные дни, перемежающиеся тревожными ночами, беспомощно уступая старческой немочи и физическому распаду, и ждать, ждать неизвестно чего в вечной печали. Вот как дело обернулось, подумал он, и разве можно было знать это заранее?

Человек, который когда-то пересекал залив с матерью Нэнси, приплыл туда, где никогда не желал оказаться. В ту пору у него еще было время подумать о вечности. Тогда это было делом далекого будущего.

В воскресенье, меньше чем за неделю до назначенной операции, он проснулся в три часа ночи от душащих его кошмаров и вынужден был включить свет во всем доме, чтобы прогнать страхи; он заснул только под утро при горящем свете и после этого решил, что ему, пожалуй, стоит съездить в Нью-Йорк — повидаться с Нэнси и ее малышами, а также навестить Фебу: его бывшая жена была уже дома, и за ней присматривала сиделка. Обычно его добровольное одиночество освобождало его от многих вещей, служило источником его силы: он с легкостью мог начать новую жизнь в новом месте, не думая о том, что бросает семью и друзей. С тех самых пор как он оставил надежды поселиться вместе с Нэнси или пожить у Хоуи, ему стало мерещиться, будто он превращается в детоподобное существо, слабеющее с каждым днем. Может, неизбежность седьмой операции сломала его веру в себя? А может, его удручала перспектива стать заложником мыслей о медицинской помощи, вытесняющих все остальные думы? Или же он пришел к пониманию того, что с каждой новой госпитализацией начиная с операции в раннем детстве и кончая последним, еще только предстоящим ему хирургическим вмешательством количество людей, обступавших его больничную койку, с каждым разом уменьшалось: сначала была целая толпа, а теперь — ни единой души? Или, может, это было просто дурное предчувствие, страх перед беспомощностью?

Ему приснилось, что он лежит обнаженным на постели рядом с Миллисент Крамер, его ученицей из класса живописи. Он обнимает ее холодное, мертвое тело так, как обнимал Фебу, когда у его жены были такие тяжелые приступы мигрени, что приходилось вызывать врача, и тот давал ей морфий, который успокаивал боль, но вызывал чудовищные галлюцинации. Когда он, проснувшись от ужаса, вскочил и включил повсюду свет, а потом, глотнув воды, распахнул настежь окно и принялся ходить взад-вперед по комнате, чтобы прийти в себя, он, сам того не желая, думал только об одном: что значило для Миллисент самоубийство и как все происходило? Сделала ли она это в спешке, сглотнув целую пригоршню таблеток, а потом передумала, но было уже поздно? Кричала ли она, приняв лошадиную дозу лекарств, что не хочет умирать, что она просто не может больше переносить убивающую ее боль, что ей просто хотелось прекратить эту муку; всхлипывала ли она, рыдала ли, сокрушаясь, что рядом с ней нет Джеральда — ведь он мог бы помочь ей, велел бы держать себя в руках и убедил бы ее, что она справится, потому что они будут бороться вместе. Умерла ли она в слезах, в последний раз прошептав имя мужа? Или же решилась на самоубийство в здравом уме и твердой памяти, убедившись, что не совершает ошибки? Долго ли думала она о том, на что идет, глядя на пузырек с таблетками, зажатый между ладонями, прежде чем высыпать его содержимое в горсть, а затем медленно глотать пилюли одну за другой, запивая их последним в своей жизни стаканом воды — воды, вкус которой она чувствовала в последний раз? Была ли она покорна судьбе и задумчива, размышлял он, мужественно ли она расставалась со всем, что было в ее жизни, и, улыбаясь сквозь слезы, вспоминала ли она все хорошее, что когда-то доставляло ей радость, или перед ее глазами проходила длинная цепь будничных событий, которые мало значили для нее в свое время, но теперь, как ей казалось, наполняли своей обыденностью ее благословенные дни. Или же она потеряла интерес ко всему, что происходило вокруг, и ей ничего не было жаль? Не испытывала ли она страха, думая только об одном: «Наконец-то с болью покончено, ничего у меня не болит, и теперь я просто засну, расставшись с этим удивительным миром».