Татьяна Алексина - Террор на пороге

Допускаю, что, не всех матерей следует слушаться. Может, не всех… Но каждому твоему слову я обязана была верить. Прости меня, мама.

Я поняла, что мне предстоит новая операция.

И, вероятно, нелегкая. Поняла, когда появился папа. Иначе бы он сюда не приехал… А теперь вы вместе будете сидеть возле операционной и ждать результата. И папа будет держать твою руку в своей. Я сквозь наркоз и сквозь все больничные двери это увижу. А потом вас вместе впустят ко мне в «реанимацию». Если папа насовсем с нами останется, я не буду жалеть, что тот «симпатичный» бандит два раза всадил в меня нож. Правда, не буду жалеть! Папа сказал мне в палате: «Как я мог фактически отпустить вас одних?! Доверить человеку, которого не уважал… которому никогда не верил!»

Врачи, я чувствую, очень тебя напугали. По-моему, это не откровенность, как они полагают, а бессердечие. Так я им и сказала во время «обхода». Они пожали плечами… Выходит, опять тебе из-за меня мучиться? Не одной, слава Богу: рядом с тобой будет муж. Но все равно прости меня. И не терзайся! Я не огорчу тебя. Обещаю…

Мама, родная моя, я же обещала, что все будет нормально. Когда вас с папой, о чем я мечтала, пустили в реанимацию и я увидела, что оба вы плачете, я поверила: мы с тобой можем заменить папе даже Минск. Ты не поверишь, но я, в самом деле, не жалею, что так случилось в тот день…

«Если б не мой день рождения…» — повторяешь и повторяешь ты.

Выходит, ты взвалила на себя вину за все, что произошло. На свой день рождения и чуть ли не на то, что ты вообще родилась. Какими словами тебя переубедить?!

Почему они вас не щадят? «Сепсис, осложнение…» Сами все усложняют… в нашей семье. Откуда они взяли, что я себя плохо чувствую? Я чувствую себя хорошо: мы снова вместе, втроем. И температура подскочила от счастливого возбуждения, а не от сепсиса. Я не поддамся болезни, мамочка. Ведь я — «непослушная девчонка»!

Мамочка, я не позволю сбыться плохим предсказаниям. Это был бы самый страшный мой грех. Я буду непослушной, как никогда! Клянусь вам обоим…

Еле вытащила из-под подушки свою тетрадь. Не замечала раньше, что она такая тяжелая. Я не имею права вас покидать… Но если вдруг что-то случится, простите меня…

Я знал, что он не любит евреев. Но что он не любит вообще никого, не догадывался.

— Странно, что вы до меня дозвонились: мама моя телефон практически заблокировала. Папин голос, представьте, почти не помню: он не мог пробиться сквозь мамину говорливость. Слабым человеком был мой папа!

Так он аттестовал собственных родителей при первой же нашей встрече. Даже отца усопшего не пощадил. О мертвых, как известно, приличествует вспоминать либо хорошо, либо никак. Но хорошо он не отзывался, как стало мне ясно, ни о ком. Не зря к нему приклеилось прозвище Собакевич. Даже когда я дежурно объявлял шедеврами драматургические творения классиков, он снисходительно подергивал плечами: дескать, возможны разные мнения. По крайней мере, перед закордонными именами он преклоняться не собирался: подумаешь, Мольер, Бомарше или какой-нибудь Лопе де Вега!

Внезапно дверь режиссерского кабинета, который я предпочитал называть комнатой, не раскрылась, а распахнулась.

— А где туалет? — с порога взмолился мальчишка. Ему было невтерпеж…

Я вскочил и, высунувшись из комнаты, указал ему путь к спасению.

Вместе с мальчишкой ворвалось ликующее буйство фойе.

— Опять эти дети! — Мой гость прикрылся рукой, будто защищаясь от детства.

— Извините… утренний спектакль. И к тому же антракт, — оправдался я. — Вы устали от детей? Их у вас много?

— Нет и не будет!

— Почему-у? — бестактно полюбопытствовал я.

— Годами над ними кудахтать… без всяких шансов на благодарность!

Видимо, он не желал оказаться в положении своих родителей.

В телесериалах и кинобоевиках он не расставался с мощным отрицательным обаянием. Словно автоматом Калашникова приканчивал им людские надежды и судьбы. Его заодно и Киллером тоже прозвали. Но в смысле психологическом…

И все же, зная о его прозвищах, я на целый сезон позвал Киллера и Собакевича в свой театр. Который, как диагностировала критика, тяжко недомогал… Приглашая кинокумира, я прибегал к лекарству, вызывающему много «побочных явлений», но, как надеялся, и к спасительному. В конце концов, я приглашал талант, а не характер! Точней сказать, не приглашал, а перекупал. Футболистов и хоккеистов перекупают за суммы семизначные в долларовом исчислении. Я же предлагал сумму неконвертируемую и всего-то с пятью нулями. Однако она превосходила в тот год его киношные перспективы.