Мария Бушуева - Отчий сад

note 293 Note293 298 А дед был на работе.

Сигнал домофона прозвучал вторично. Марфа сняла один наушник, прошла в прихожую, нажала кнопку, не спрашивая: она знала — это Наталья. Тут же мелькнула ловкая мыслишка: пожалуй, надо попросить у матери на подарок побольше, себе останется. Марфа довольно улыбнулась.

С этой улыбкой она и встретила мать. Но Наталья, озабоченная своим вечным чувством вины, восприняла ее улыбку как насмешку.

— Что-то у меня не так? — тревожно спросила она, оглядывая себя. И Марфа легко подхватила:

— Уже клеш не в моде, а ты…

— Это и не клеш, а просто прямые джинсы от Буруни.

— Значит, так смотрятся. — Марфа полузевнула, демонстрируя, как скучны ей разговоры с матерью. И тут же ее игру подхватила Наталья.

— Устала от уроков?

— Просто кошмарик, как устала.

— Тогда я не буду проходить, скажешь бабушке, что я заезжала, вот тебе три. — Она стала вынимать из кошелька, который достала из дорогой кожаной сумки, немного помятые деньги.

— Понимаешь, я присмотрела ему такой сувенир… за пять. — Марфа сама удивилась своей наглости, но Наталья быстро достала из кошелька еще две зеленых бумажки и протянула дочери. — Купишь от нас двоих.

— Спасибо, ма, — Марфа притворно улыбнулась и поцеловала мать, которую уже догнала ростом, в смуглую щеку, пахнущую французским тональным кремом.

— Ну, тогда пока, — Наталья тоже улыбнулась и с облегчением вырвалась из квартиры Поповых. Здесь все казалось ей давно прошедшим, похожим на старый фильм о ее собственной жизни, но фильм уже не волновал, и смотреть заново его совсем не хотелось — только непонятное, знобяще-сосущее чувство в солнечном сплетении вызы note 294 Note294 299 вала дочь, каким-то образом попавшая в это прошлое, как живая бабочка в темное варенье, которое существовало уже только на черно-белом экране…

Однажды он заметил, как меняется пространство, когда Николаева интенсивно о нем думает. Мир как бы сужался, темнел, даже его мастерская точно становилась меньше, придавливалась ставшим низким потолком и надвигающимися друг на друга, как серые льдины, хмурыми, агрессивными стенами. Тогда ему начинало физически не хватать воздуха.

Но стоило Катерине о нем забыть, стены снова раздвигались, приобретя миролюбие и приветливость, радостно устремлялся ввысь потолок — и заоконный пейзаж становился изогнутым, протяженным, не упирался в дальнюю, но видимую границу, а уходил куда-то: точно из Евклидовой геометрии преображался в геометрию Лобачевского.

Но каждый входящий к нему в мастерскую существовал, видимо, в геометрии своей. И поместив мир одного в мир другого, как вставляются одна в другую разрисованные матрешки, можно было все равно сложить их все вместе в самую большую — а самой большой почему-то ощущалась матрешка причалившей к нему опять Натальи,

— сложить и легко убрать на полку. И тогда пространство собственного мира просто вовсе утратит законы геометрических форм, устремляясь к какой-то иной, не подчиненной этой реальности бесконечности…

Но вот именно то состояние, когда со всех сторон окруженный мыслями Николаевой о самом себе и ее чувством к нему, чаще теперь негативным, он вдруг начинал задыхаться, и привело его к своим художественным опытам, более похожим на странные усилия алхимика, чем на работу живописца.

С новой знакомой, Светланой, было совсем не так. Ее мир не хотелось свертываться в матрешку: как бы из

note 295 Note295 300 начально лишенный евклидовой прямолинейности, он поместился внутри его собственного — безграничного и сияющего, конечно, при условии творческого хорошего настроения, свободного и легкого пространства — может быть, в качестве туманной дымки, а иногда быстрой искры, которая могла легко затеряться на дорожке сверкающих пылинок, иногда пересекающей его мастерскую.

Эти искрящиеся пылинки еще в детстве казались ему крохотными планетами, на которых существовали иные цивилизации — и он, будучи мальчиком, с осторожностью гиганта Гулливера проходил множество раз через подмигивающую ему золотистую полосу, за которой туманилось лицо его бабушки Юлии Николаевны — и ему представлялось, что за многочисленными планетамипылинками наблюдает лицо самой Вселенной…

Светлана садилась в кресло, а он работал. Порой она теряла свои очертания облачка или дымки и как бы полностью исчезала, растворяясь в его мастерской, и, водя кисточкой по холсту, он тогда невольно думал о близости с ней, с удивительной легкостью переместившейся из реальности на полотно. Казалось, что их физические тела, только соприкоснувшись, поплывут в прозрачном воздухе, качаясь на его невидимых волнах. Он давно считал, что настоящая тайна эротической любви — освобождение от силы гравитации (иносказательно объясненная эзотерическими текстами и художественно выраженная Шагалом), и тайна эта с юности открыта ему, но полностью все-таки не испытана: земные женщины тяжелы в любви и тянут вниз. Есть среди них и те, что норовят каждого мужчину, особенно любимого, низринуть в жерло своего вулкана и выбросить потом вместе с горячей лавой, поглотив под своей страстью их только что возникшую Помпею.