Джоанна Кингслей - Лица

Макс ходил в чернейшем настроении, и оно испортилось еще сильнее, когда молодая журналисточка подскочила к нему и в восторге выдохнула прямо в лицо:

— Это мир, которым правит юность и красота.

— Ну уж дудки, — ответил он. — Просто ловушка для выкачивания денег. Кому нужна эта обивка и прочие штучки-дрючки? Бесполезная мишура. Эту кучу дерьма мы построили с единственной целью — помочь людям вон там, — и он указал на старую клинику. — Там нет ни юности, ни красоты, леди. Никакой этой чуши. Их тела и лица разорваны, и они по-настоящему ужасны, как ужасно лицо войны. Вот так-то, леди, — говоря с репортершей, он близко придвинулся к ней и теперь, повернувшись и трясясь от ярости, пошел прочь от нее и ото всего сборища.

На следующий день его замечания, правда с некоторыми купюрами, появились в газетах. Но вместо того чтобы обидеться, его потенциальная клиентура оказалась только заинтригованной. На следующий же день позвонила известная кинозвезда лет пятидесяти и попросила зарезервировать, для подтяжки лица, Джорджтаунский номер. Это уже четвертая ее подтяжка, призналась она.

— И я хочу, чтобы операцию мне делал тот крутой человек. Мне нравятся как раз такие. Нравится, когда приходится ломать их сопротивление.

Сестра, принявшая звонок, смеялась, сообщая Жени об этом разговоре.

— Я ей сказала, что вы с Максом всегда меняете друг друга и что открытие Джорджтаунского номера состоится в феврале 1981 года. И что, прежде чем записать ее на операцию, она должна приехать на консультацию. Она настаивала и сказала, что будет здесь через неделю.

— Проследите, чтобы я осматривала ее одна. И ничего не говорите о ней Максу, — его ярость непомерно росла и была готова вот-вот взорваться. Жени понимала, что он чувствовал себя загнанным. Хотя сначала пластические операции ему нравились точно так же, как и ей, в последние два месяца он злился все больше и больше. Он ненавидел новое блестящее здание, его театральную отделку, богачей, подъезжающих в сделанных на заказ машинах. Дошло до того, что он прогнал прочь жену известного продюсера, назвав «грязной сукой», когда та попыталась с ним заигрывать.

Жени изо всех сил пыталась оградить его от этого мира, но парящее крыло было их состоянием и благополучием, и пустить все на самотек она не могла.

Отношение Макса заставляло Жени скрывать свои чувства к тому, что она делала. Он говорил о пациентах Крыла Сареевой, как о «твоих», а тех, кто лежал в старом здании, называл «своими». Но в остальном их методы работы не изменились: оба крутились между двумя зданиями, осматривали новых больных, консультировались друг с другом, как прежде.

Ненависть, зревшая в Максе, и раньше выплескивавшаяся время от времени в ругани, теперь изливалась целыми тирадами. В темноте он мог еще по-прежнему расслабиться с Жени, и, устав от работы, они по ночам ласкали и обнимали друг друга, но Жени слышала тикание и знала, что бомба замедленного действия уже заведена.

Вместе с раздражением на Макса нахлынула новая волна неуверенности в себе.

— Я не нужен тебе, Жени, — заявил он с горечью, когда они были дома наедине. — Я старый выжатый человек. От меня остались только мои руки и нож. Ты красивая, молодая, — последнее он бросил ей, как обвинение. — Ты должна иметь детей. А я на это не способен, — признался он.

Жени всегда уверяла его, что не хочет ребенка, что счастлива с ним и той работой, которую они делали вместе. Он не выжат, а просто устал. Она уговаривала, подбадривала его, иногда поглаживала. Часто это его успокаивало на какое-то время, но потом гнев вновь охватывал его, а вместе с ним приходили старые страхи.

Однажды, в начале января, он пришел в новый кабинет Жени, размахивая газетой:

— Ортон умер, — объявил он. — О нем написали на первой полосе. Не многие хирурги удостаиваются такого.

— От чего он скончался? — спросила Жени, сохраняя внешнее спокойствие.

— Кто знает. Говорят, внезапно, в своем кабинете. С ним была молодая ассистентка. На нем обнаружили синяки — может быть, следы падения. Он ведь был уже старый. Наверное, удар.

— Да, — новость напугала Жени.

— На первой странице о нем напечатали: из-за его «Слонового мальчика».

— Еще бы, — только несколько месяцев назад Ортон завершил шестнадцатую операцию над больным и утверждал, что «восстановил» его. Хотя с фотографии глядело еще явно обезображенное лицо, в нем уже явно угадывались человеческие черты. Взявшись за один из самых тяжелых случаев нейрофиброматоза, Ортон пошел дальше, чем любой другой хирург, и умер светилом медицинского мира. Соболезнования, сообщала газета, поступали от врачей со всего света. Близких у него не осталось.