Ирина Мамаева: Ленкина свадьба

В очереди уже вошло в привычку ругать Алевтину и в глаза и за глаза. У Алевтины бурно развивался роман с кавказцем, торговавшим на рынке в райцентре. Кавказец был чужим, а чужих не любили. Тем более теперь, когда третий день неотлучно у ее дома стояла серебристо-серая иномарка, каких в Куйтежах доселе еще не видели. Каждый день они — армянин Вазген и Алевтина — куда-то уезжали на ней и возвращались к ночи с покупками.

И даже не сама машина так злила деревенских. Всех убивало то, что Вазген каждый раз открывал перед Алевтиной блестящую дверцу, терпеливо ждал, пока его неуклюжая брюхатая возлюбленная устроится на переднем сиденье, и только после этого садился в машину сам.

К очереди подошла Анька Митькина. С утра она уже и одета была и накрашена, как на дискотеку. Но деревенские смотрели с завистью. Митькина в ответ всех внимательно оглядела: хвост очереди в аккурат заканчивался под елками около клуба. Выбрала Ленку:

— Лена! Вот и я, ты предупредила, что я занимала? — и улыбается во весь рот.

— Д-да, да, — промямлила Ленка, потирая ущипнутый со всей силы бок. — Она занимала, — и заискивающе обернулась к Алевтине, стоявшей за ней.

Прошла неделя, а Ленка всего один раз видела Юрку: он, в окружении дружков, шел через “Голливуд”. “Голливудом” называли ряды бараков около фермы, где жили доярки. Юрка шел в центр, а Ленка — на ферму. На нее не обратили внимания.

Юрка жил в Загорье. Сначала это были выселки, потом чуть ли не самостоятельная деревня рядом с Куйтежами, а теперь у маленького озера Важезера сохранились только два дома: Юрки с отцом (Юркина мать год назад умерла) и выкупленный дачниками бывший дом кулаков Резниковых.

Озеро Важезеро — красивое озеро. В самой Карелии и за ее пределами, по всей России, принято считать, что здесь все места — красивые. Озер много — это красиво. Лесов много — это тоже красиво. Москвичам, питерцам, конечно, после их пыльных городов — все красиво, любая живая природа. Но таковые в Куйтежах не объявляются — далековато будет. А местным сравнивать не с чем. Им просто красиво — и все.

Ферма стояла на горушке, и с нее далеко было видать вокруг: всю деревню, Онего, озеро Важезеро. Из верхнего озерца — юляярви — вытекала маленькая речушка — пиэниеки, вдоль которой неуклюже лепились старые деревенские дома, и впадала в большое “низкое озеро”, алаярви — в Онего, — где теперь понастроились дачники. Но если смотреть от фермы — Юркин дом был скрыт лесом.

Сама Ленка Абрамова жила в центре. Ленка с матерью, отцом и бабкой Леной, в честь которой ей дали имя, жили у реки в старом доме с русской печкой. Их длинный из-за того, что жилые помещения и скотный двор находятся под одной крышей, — дом-брус — от старости походил на заезженную лошадь с провисшей спиной и торчащими маклоками. Но Ленка любила дом и ни за что не хотела бы жить в бараке, как Любка или Танька Сивцева, или Надька.

У их семьи даже была своя легенда. Она такая.

Дом этот построил Ленкин прадед — Ефим Митин, из тех Митиных, которых всегда называли Гуляевскими, Гуляевщиной. Из поколения в поколение Гуляевские не пахали, не сеяли, как положено, а держали лошадей, водились с цыганами и слыли лучшими охотниками в Заонежье. Торговали с поморами. Мужчины играли в карты на деньги, всегда выигрывали и кутили так, что вся деревня гуляла по три дня. Женщины рожали детей с плутовскими цыганскими глазами. Все им сходило с рук. Их не раскулачивали, не ловили с краплеными картами на руках. Уже в наше время, когда в Карелию пришли финны, Гуляевские женщины, немного говорившие по-карельски, нашли с ними общий язык. Переводили, поили солдатиков молоком, выторговывали своим попущения, слабину в работе, лишние граммы хлеба. Их, конечно, тоже погоняли по заонежским трудовым лагерям, но везде они жили весело, как будто и не было никакой войны. Как будто их отцы, братья, мужья не сражались против вот этих самых захватчиков, будто их не убивали… А через Гуляевских женщин и всем остальным было полегче. И впрямую за кого они заступались, и так, просто глянул на них — и с души отлегло.

Митиных в Куйтежах было много. Напротив стоял дом Клавки — упокой господи ее душу — жены родного брата Ефима Митина — Егора. Дом стоял пустой: Клавка умерла весной, на Пасху, а дети ее — все та же Гуляевщина — задиристая Лариска по мужу Чугаева, первая пьянчуга на деревне Манька по мужу Кусела, мать Любки, да пара таких же непутевых братьев Митиных из Юккогубы — не могли поделить наследство. Доходило до драки. Гуляевские одинаково ловко и серьезно дрались, что мужчины, что женщины. Потом шумно мирились, напивались, и все начиналось сначала.