Валерий Попов - Иногда промелькнет

Я вышел. На улице бегали толстые голуби — и вдруг один из них залез на макушку клумбы из перламутровых цветов и неподвижно застыл наверху. Чего это он? — я остановился. — А, ясно: нацепил клумбу, как хвост — и думает, что на павлина похож!

Я возликовал!.. Да и неважно, в конце концов, что голубь так не думает, важно, что это знаю я! Жизнь сама по себе состоит из бессмысленных молекул — и сложится так, как ты её сложишь!.. Ура!

Сочинять жизнь я начал давно. Помню своё первое и непонятное тогда ликование, когда я сумел изменить строчку одной из самых популярных в то время песен: «…броневики, тачанки!» Никаких броневиков, однако, поблизости не было, зато казанский наш двор был окружен двухэтажными дровяниками.

«Дровяники, тачанки!» — в ослепительно-снежное мгновение воскликнул я и захохотал (в четыре года)… «Слушай, папа!.. Дровяники, тачанки!» — ликующе выкрикнул я. — «Да, да… здорово!» — рассеянно кивнул отец. «Слушай, мама, что я сочинил: “Дровяники, тачанки”!» «Дровяники?» — недоуменно проговорила мама. — «Но при чём тут дровяники?»

«Но вот же они!» — я показал. «Ну и что?» Дровяники хмуро окружали двор, не понимая своего счастья — что они попали наконец в искусство!

«Слушай, бабушка… Дровяники, тачанки!»

Никто не понимал моего ликования — да и сам я навряд ли понимал тогда, что ликую из-за того, что нашёл себе счастливое занятие на всю жизнь!

И потом во мне всё яснее проступал этот способ жизни, я чувствовал, что таким путём — «дровяники вместо броневиков» — можно жить, что жизнью можно управлять по своему воображению, можно складывать её так, как любо тебе!

Это упоение собственным всемогуществом гораздо острее того, что испытывают диктаторы, императоры — они банальны, повторяют друг друга — а ты неповторим!

Помню одну из первых родившихся картин — и ощущение ликования, всемогущества!

Я уже рассказывал, с каким азартом, побеждая тьму, мы лазали по подвалам — и с не меньшей энергией нас преследовал дворник Стрекалов — седой, краснолицый старик, в неизменном треухе, независимо от погоды. Как благодарить мне теперь его, что появился он в моей жизни — первый персонаж?!

А какая шикарная фамилия — Стрекалов, уже одна она — целый рассказ! Мы убегали — он, гулко топоча в темноте, нас догонял, он загонял нас в тупик, шёл, расставив руки и ноги, мы, ликуя, проскальзывали мимо. Стрекалов, уже казалось, не выходил из подвала, не видел белого света неделями — и всё для того, чтобы поймать нас и покарать. Я вдруг представил себе, как он сидит на чём-то в кромешной тьме, даже не зная, на чём он сидит (а откуда знать-то, раз ничего не видно?), тоска одолевает его, он даже не знает — день сейчас или ночь — и откуда это можно узнать? Где-то, непонятно где, щёлкают капли.

Стрекалов вздыхает. «Покушать хоть, что ли?» — думает он. Нащупывает у себя на коленях свёрток, который сам себе по-холостяцки собрал, отправляясь на охоту, берёт заскорузлой рукой гладкое, округлое, тяжёленькое яйцо, и взяв его, как бы клювиком в птичьей головке-руке, клюёт им наобум в темноте, с целью разбить скорлупу, но ни во что не попадает — кругом пустота. Стрекалов делает несколько быстрых шагов в сторону, снова бьёт и снова — лишь пустота. Утирая рукавом кожуха испарину, Стрекалов делает ещё несколько нервных шагов, «клюёт» рукой — и снова ни во что не попадает. Снова бьёт — мимо, бьёт — мимо! Внезапный хохот, прорезавший относительную тишину класса, лишь усугубил мою репутацию ненормального, но посторонняя реакция была неважна.

…Потом, уже тёмной душной ночью, зловещая вспышка охватила всё небо и докатился грохот, — и такая же мгновенная вспышка в мозгу: это Стрекалов, ошалев от одиночества, схватил с коленей берданку и выпалил! Хохот среди ночи приводит в ужас моих домашних: что там творится с ним?!.. Почему-то плакать ночью считается почти нормальным, а вот смеяться нельзя!

Азарт уже неудержимо тащил меня.

…Вот я иду по узкой булыжной улице, тускло освещённой луной, сердце заранее колотится в предчувствии чего-то… откуда эта улица, как я на неё попал?! Сердце падает: из подъезда далеко впереди выходит страшный человек, медленно двигается ко мне. Бежать? Но — как это объяснить, оправдать — почему побежал? Ясно, что страшно — но подробней, конкретней?! Уже с двенадцати лет — тяжкие литературные заботы: объяснить, доказать, чтобы ясно было не одному лишь мне, но и «им»! Кому — «им»? Ну ладно, хватит трепаться, ясно кому «им» — им всем! И поскольку общепринятых причин для бегства нет, я шагаю вперёд на ослабленных ногах. Тип вдруг переходит с той стороны на эту — вот это уже не случайно, и теперь злобно надвигается лоб в лоб — ну конечно же надо бежать, перед кем я постоянно оправдываюсь? И в то же время неясное предчувствие, необъяснимое, ничем вроде не обоснованное, тащит меня вперёд, побивая страх. Когда между нами лишь несколько шагов — встречный медленно заводит правую руку себе за пазуху!.. Ну, всё! Я закрываю глаза. Ноги несут меня вперёд. Молот в груди считает шаги… вроде уже лишние, неположенные? Вроде — разошлись? Я открываю глаза… передо мной его нет! Сзади — глухой железный стук. Я быстро оборачиваюсь и с ликованием вижу, как горбатая крышечка оказавшегося вдруг на стене синего почтового ящика, ударившись, слегка подпрыгнула… Опустил письмо! Всего лишь! И — подарил рассказ! Только квартала через два я слегка успокаиваюсь, замедляю бег… а что, собственно, случилось? Ну — опустил человек письмо… И что здесь такого?.. А что я перед этим воображал… кому какое дело? Мне — дело!