Алан Ислер - Принц Вест-Эндский

Поженили их родители, и весьма удачно: «Мой отец был не дурак», — призналась мне Контесса. Но с Моррисом (она произносила имя как Мерис) «папа превзошел себя: он подыскал мне святого». Возможно, интуиция подсказала Шмуэлю Кребсу, что в силу естественного сродства Мерис оставит профессию резника и займется искусством более утонченным — обрезанием. Такова, во всяком случае, была эволюция Мериса. А поскольку в те годы и в их кругу большие семьи приветствовались, а не наоборот, и поскольку мальчики рождались примерно с той же частотой, что и девочки, Гитлицы процветали. В 1922-м они переехали в Бронкс, на Гранд-конкорс, и выкрасили квартиру в красно-коричневый цвет, принятый в тот год в фешенебельном обществе.

Лишь одна большая и все набухавшая туча омрачала их семейное блаженство. Адонай элохейну (Господь Бог наш — слова из еврейской молитвы) не благословил их потомством, даже в единственном числе, несмотря на частые и вдохновенные усилия Мериса Гитлица. К врачу они не обратились: ни он, ни она не хотели, чтобы другой оказался виноват в бесплодии. Род Гитлицов на этом заканчивался — у Мериса были только сестры. Бедная Алиса Гитлиц! На что могла она обратить свою могучую созидательную энергию? Она хотела уважения, но завоевать его бездетной женщине в ее кругу было трудно. Вот почему она сменила имя, причем на Контессе2 остановилась не сразу, вначале она хотела назваться Принципессой3, но побоялась, что никто не сможет произнести это имя правильно (кроме разве сапожника-итальянца на Фордэм-роуд, но с ним они были не настолько близки, чтобы звать друг друга по имени). Итак, она стала зваться Контессой Гитлиц; это подтверждал официальный документ. А вскоре и Морриса стала звать более «благородным» именем Мерис.

В 1953 году Мерису исполнилось шестьдесят пять лет. Зрение и координация стали не те, что раньше. Он был уже не «Паганини ланцета». Поползли гнусные сплетни, слухи о проваленных операциях. Пора было уходить на покой. Обеспеченные финансово, Гитлицы перебрались на юг и поселились в Версале — так назывался кооперативный дом в Майами. Увы, покоем Мерис наслаждался недолго. В 1957 году произошло несчастье: однажды утром, до завтрака, Мерис красиво прыгнул в «олимпийского класса» бассейн при Версале, пробыл под водой дольше обычного и всплыл уже трупом. После сорока лет замужества Контесса стала вдовой.

Я обрисовал предшествующую жизнь Контессы только для того, чтобы вы могли чем-то сбалансировать мою версию наших с ней отношений. Так будет справедливее. Разумный человек счел бы маловероятным, чтобы наши пути — Контессы и мой — пересеклись, тем более привели к женитьбе. Подобное скрещение судеб озадачит даже самого доверчивого. Но прошу обратить внимание на следующее: днем тридцатого июня 1957 года мне устроили прощальный банкет сослуживцы из отдела обработки; утром первого июля 1957 года Мерис Гитлиц совершил свой классический прыжок в Вечность. Мой первый день на пенсии был последним днем его жизни! Совпадение или Цель? Ответ очевиден. Сцена была очищена; начинался следующий акт.

Я познакомился с Контессой в Центральном парке чудесным весенним утром 1960 года. Мы оказались на одной скамейке возле статуи Алисы в Стране чудес. Расставшись с библиотекой, я вот уже три года скромно и тихо жил на Западной 82-й улице; оставшись вдовой, Контесса за те же три года успела приобрести квартиру во Флашинге (плацдарм в «Большом яблоке», сказала она) и в Майами проводила теперь только зимние месяцы. Нью-Йорк ее заряжает, сказала она. Кроме того, она здесь родилась; Нью-Йорк всегда будет ее домом. Приятно было сидеть на солнышке и слушать ее лепет. Мы договорились встретиться завтра, если не помешает погода. Полнота ее мне понравилась — приятное и свежее впечатление в чреде неразличимых дней. Следующие несколько недель мы ходили на дневные спектакли, в кино, в концерты. Она стала стряпать для меня. Почти забытая кошерная пища и зрелище свечей, зажигаемых в пятницу вечером, доставляли мне удовольствие. А я, по ее словам, принес ей то, чего ей не хватало в жизни: культуру и утонченность. О безгрешном Мерисе она не могла сказать ни одного дурного слова, но призналась, что «по части культуры» он не добрал. «У вас другой опыт, — размышляла она. — Вы европеец». В ее глазах я обладал «европейским шармом»; иначе говоря, был более или менее воспитан. Иногда, задержавшись допоздна, она ночевала на Западной 82-й улице — разумеется, на диване. В этот период, который можно обозначить словом «ухаживание», я и приобрел основные сведения о ее прошлом.