Юрий Гальперин - Мост через Лету

Заведующего в кабинете не оказалось. Дверь была не заперта.

Я заглянул, постоял на пороге, прикрыл створку плотнее и уселся на белый стул в приемной. На противоположной стене под стеклом и в рамке висело свеженькое постановление о прекращении захоронений на кладбище. Места распроданы — аншлаг.

Певучий баритон в дуэте с бледным голосом болезненной женщины-бухгалтера (с ней я успел переговорить), ласково отданные приказания рабочим и тяжелые шаги на крыльце заставили обернуться. В приемную вошел человек, невысокий, но плотный, крепкий, как июльский гриб-боровик, в холщовых брюках, в сандалиях на босу ногу, в коричневой рубашке, загорелый, с цыганским лицом: припухлые губы, брови, густо сведенные тетивой над голубым омутом глаз, развитая челюсть с мягким подбородком. Он шагнул через порог прямо за стол своего кабинета, одновременным жестом и приглаживая вьющиеся каштановые волосы, и приглашая зайти.

— Вы разве не знаете, что на кладбище у нас захоронение давно прекращено?

— Хочу освободить место, — бодренько начал я, но получилось квело, и я понял, что не потяну диалог.

— Это как? — отвесил челюсть заведующий.

— Могилу надо вскрыть, — я протянул листок с заявлением. — Валерианская дорожка, номер…

— Вы, значит… Оттуда? — не глядя в листок, переспросил он. — Расследуете? — но заметил недоумение в моем облике и догадался. — Из больницы, повторное вскрытие?

— Нет.

— Ага, значит частное дело. Перезахоронение?

— Вроде того.

— Разрешение исполкома есть?

Об исполкоме я не думал. И он понял сразу.

— Родственник?

— Пока еще не родственник.

— Что?.. Как это пока?

— А вот так! — рассердился я на свою бестолковость, эх, ведь выставит ни с чем, и не так вовсе стоило с ним говорить.

— Надо мне, понимаешь, — перешел я на «ты» с резкостью, понятной обоим. — Надо.

— Нельзя быть рабом воли умерших, — смиренно ответил он.

— Это моя воля.

— Тем более.

— Ф-философ-фствуешь… — медленно закипел я.

— Окончил в свое время, — насмешливо хмыкнул заведующий. — Философский факультет окончил, кафедру истории философии, — он повернулся к окну. — Ты вот что, ты погляди. Что университет, разве там чему научат? В окно взгляни: наводит на размышления?

Крашеные ограды, могилы под деревьями, цветы, разросшиеся на жирной почве кусты и чащоба крестов — сколько видел глаз, тянулся вдоль аллеи частокол напоминаний. Надгробия мраморные, гранитные, чугунные, стальные, деревянные, цементные; литые, сварные, сколоченные, склеенные, вырубленные; с фотографиями, с эпитафиями, с именами и датами, с табличками, с изречениями, с титулами и званиями вокруг славных имен и безымянные — пейзаж.

— Она не умерла, не могла умереть… — затянул я свое.

— На похороны не успел, взглянуть хочешь?

— Да, — ухватился я за соломинку.

— Зря. Лучше не видеть.

— В глазах стоит…

— Ну, а разрешение исполкома?

Я приподнялся со стула и почувствовал, как хрустнули деньги в тугом портмоне, — бумажник оттопыривал задний карман.

— Надо пойти к могиле. На месте виднее. Прошу вас.

— Смысл?

— Необходимо договориться, поймите.

— Что уж тут понимать, — сказал заведующий. — Нечего и понимать, — надбровная тетива напряглась. — У соседей неприятности, вокруг сплошные ревизии. Боюсь… Так что не вздумай предлагать. Лучше сразу выбрось из головы.

Взглядом он проследил выстрел. Я почувствовал синий укол. Улыбнулся. Невеселая это улыбка, если нечего больше сказать.

Заведующий встал, подошел к окну, просунул крупную голову в квадратную форточку.

— Михалыч!

Из сарая выехал на дамском велосипеде седой, горбоносый старик с красным лицом.

— С вашим делом ясно, — перешел собеседник на «вы» с едва уловимым усилием, словно поезд на стрелке. — Некогда мне. А Михалыч вас отведет, посмотрите могилку… Дело зряшнее, пустое.

Мы вышли на крыльцо.

Михалыч слез с потертого седла и стоял, потупив глаза, икая и пошатываясь.

— Тебе что, аль нехорошо, Михалыч? Умой лицо холодненькой.

Напевное «а» сквозило в голосе философа-заведующего.

— Михалыч, съезди с товарищем на Валерианскую дорожку, помоги могилку отыскать. Раскопать он просит, да разрешения нет. Пустое дело. Но ты покажи… Рубашку-то заправь. Да не упади, смотри, с велосипеда. Вы уж придерживайте его.

Он обволок меня голубым взглядом. Вздохнул.

— Ох, не выйдет у вас, упрямый человек.

Мимо церквушки, прокуренной ладаном, мимо милиционеров с собакой, вдоль ряда полуразрушенных склепов дребезжал велосипед Михалыча. Я плелся следом. Визжала и соскальзывала ржавая цепь. Оторвавшись на полсотни метров, он дожидался. Вместе натягивали негнувшиеся звенья на шестеренки. Дед делал очередной рывок.