Юрий Гальперин: Мост через Лету

Сунув пропуск с фотокарточкой не ожидавшей вахтерше, Лешаков пробежал через никелированный турникет, еще не представляя, что делать, как вести себя с непонятным, непрошеным пришельцем, о чем говорить. И в тот раз, — хоть и был он крайне возбужден, — на полтона стих Лешаков, когда метнулось перед ним длинным матовым профилем испитое Аркашино лицо, а из-под вялых, мешками, век встретил инженера синий резкий взгляд. И руки Лешакова вскинулись сами: обнять приятеля. Но виновато вздрогнули губы дамского любимца. Аркаша от объятий уклонился, — позволил похлопать себя по спине. Дистанция, мол. В другой раз инженер не преминул бы засчитать себе минус — ноль-один в пользу парикмахера, — но ему было не до того.

— Пропуск заберите! — крикнула девушка из будки.

Лешаков неопределенно махнул ей рукой, подхватил Хрусталева за локоть и распахнул дверь на звонкой пружине. Вместе они выкатились из подъезда. Ветер подхватил их, понес по панели вдоль улицы, как сор.

— Ты извини, Лешачок, — спешил оправдаться Хрусталев. — Не дело, конечно, что я только сейчас собрался.

— Какие дела? О чем ты?

Хрусталев совал инженеру прилежно оформленный, перехваченный бечевкой сверток.

— Чин-чинарем, выстирано, выглажено. Полный ажур!

Лешаков развернул пакет. Там была простыня. Его простыня. Его, Лешакова, номерок для прачечной. С простыней в руках он остановился на углу, у газетного киоска.

— Первого апреля, — втолковывал Хрусталев. — Я ведь записку тебе оставил.

Лешаков не понимал.

— Помнишь, парень там один вырубился, театрал? Ты ему помогал, а он, паскуда, тебе костюм перепачкал. Ребята-хозяева тебя оставили ночевать. Помнишь?

— Естественно.

— А мы с Настей прицелились именно на тот диван, что ты занял. У нее дома мамаша, у меня бабушка. Сам знаешь… Тогда я взял у тебя ключи из кармана, и мы махнули скоренько на бульвар.

— Ко мне!

— Куда же еще… Я тебя, между прочим, спросил тогда, а ты заладил свое, что не поедешь, что некуда тебе ехать, и все мы русские люди. Настя и предложила: раз такое дело, чего стесняться, зачем жилплощади зря простаивать. Утром, перед работой я забежал, ключи занес хозяевам, записку мы вместе написали. Ты отсыпался, не будить же человека из-за пустяка.

— Была записка, — неуверенно припомнил Лешаков давние подробности. — Я думал, не мне.

— Так ты не знал?

— Не читал.

— Не знал и не читал?

— Нет.

Лешаков не шевелился на ветру. Он испытывал боль такую, словно был он один сплошной синяк.

— Простынку Настя взяла, постирала. Вот. Хрусталев благодарно поклонился, пошучивая над остолбеневшим приятелем и кривляясь, чтобы скрыть неловкость.

— Так это вы? — проговорил, наконец, Лешаков, оглушенный новой бомбой или миной, он был похож на человека, провалившегося в подкоп. — Вы там все перерыли?

— Что перерыли-то, что?

— Дома у меня.

— Ты это брось, — окрысился Хрусталев. — Ничего мы не рыли. Вообще, не трогали. Пластинки послушали, да и то тихо, чтобы соседи не того.

— Значит, вы!

— Я же объясняю по-русски.

Лешаков в объяснениях не нуждался. Ни в чем он более не нуждался. Даже в пальто. Ветер прохватывал насквозь. Инженер вдруг подумал, что плащ остался на работе, висит на гвоздике. Но вернуться в родную, постылую контору, в отдел, в кабинет начальника, в свой кабинет, где остывал заботливо приготовленный Ириной чай с лимоном, было выше его сил. Он не мог. Органически. Был не в состоянии. Он подумал безо всякой связи, что, видимо, никогда уже и не сможет, не вернется. Не следует возвращаться. Все это не нужно, нелепо. В другой жизни. За чертой.

— Стыд-то какой, — испугался он.

Лешаков стоял на углу широкого проспекта и зеленой, тенистой улочки, куда выходило окнами здание проектной организации. Он там работал. Оттуда он ушел, чтобы… Стоп. Сегодня, седьмого сентября, в семь часов.

Рядом топтался человек, старый знакомый, занудная дрянь. Он втолковывал Лешакову ужасные вещи. Если поверить, то выходило, что… Если поверить им всем. Но нельзя.

Лешаков не верил.

Он знал, это просто еще одна их какая-то правда. Веры в себе он не предполагал. Верить не собирался.

«НИКОМУ, НИКОГДА, НИ ЗА ЧТО, НИ ПРИ КАКИХ…»

А человек молол и молол языком, благо язык без костей, сообщал подробности.

Лешаков с простыней в руке отшатнулся и шагнул за киоск.

— Погоди. Рядом кафетерий открыли новый, — закричал Хрусталев. — По коньячку. С меня причитается.

Он замахал руками, захлопотал. Но Лешакова и след простыл.