Юрий Гальперин - Мост через Лету

— Куда это вы на ночь глядя?

— Купаться.

Маша обернулась тонким, незнакомо взрослым лицом — волосы метнулись через плечо теплой волной. Я услышал ее удивленное:

— Купаться?

И в этот момент во мне шевельнулся недавний выпускной вечер: набережная, спуск к реке, звонкий голос. Он проявился, как негатив. Теперь у перекрестка, на берегу вечернего канала, стояли: Ивлев, я и эта девочка из параллельного класса, перед которой столько лет я терялся и вздрагивал, а тут вдруг спокойно ее рассматривал. Как я знал эти губы, оживленные словом, матовое лицо. Маша посмотрела на Ивлева и спросила:

— Можно с вами? Я кивнул.

— Тогда по-быстрому, я только купальник возьму.

— Купальник не обязательно, там темно.

— Не ждите, — сказала она. — Догоню.

Теплыми июльскими ночами дружок мой Володька Ивлев и я купались на реке у Петропавловской крепости. Каждый вечер, когда опускалось солнце и еще светился закат, предвещая хорошую погоду на завтра, а сады, улицы и дворы наши каменные окутывались теплой темнотой, густой и насыщенной вечерними шумами, шорохами листьев и ночным шевелением черных ветвей, отходивших ко сну, Ивлев заходил за мной. Он ждал на площадке. Я протягивал ему полотенце. И мы в темноте скользили вниз по стертым ступеням лестницы к освещенному выходу из подъезда.

Упругой походкой, легко ставя ноги, словно киноиндейцы, — едва касаясь ногами теплого еще асфальта, молча мы скользили сквозь сумерки, не оглядываясь на шумы, не отзываясь на голоса, мимо заборов и чугунных решеток, мимо помоек и сараев, через проходные дворы и садики, минуя дома наших когда-то закоренелых врагов, с которыми недавно сводили счеты улица на улицу. И враги эти бывшие приветливо махали из подворотен, где светились красные точки их отчаянных сигарет.

Умные одноклассники сидели дома. Они готовились к вступительным экзаменам. Боялись потерять темп. Прекрасно набранный в школе в июне, перед экзаменами на аттестат зрелости, темп лихорадочной подготовки, жесткого расписания, бессонных ночей, темп, безвозвратно потерянный мной в то лето, был совершенно не нужен Ивлеву. Он блестяще окончил музыкальную школу и брал уроки на саксофоне у моего отца.

Для нас обоих оно было разное, это лето. Впервые разное. Впервые мы были не вместе: днем он пропадал на репетициях, а я мучился с английской идиоматикой. И только вечер соединял нас.

Мы дорожили молчанием наших вечеров. Мы были вместе. Без лишних слов. Молчания — казалось нам — достаточно. Его хватало, чтобы бежать к реке в тишину и зябкость мужского одиночества, чтобы слышать дыхание друга и четко ощущать себя.

Наши голоса уверенно ломали темноту. Жесткость становилась привычкой. Она таила смысл в себе, наполняя содержанием дела, мысли, начало нашей мужской жизни, может быть. Но тогда я об этом не задумывался.

Появление девочки что-то неуловимо меняло. Я ни слова не сказал Ивлеву. Он и сам понимал.

Молчаливо мы скользили по Невскому, обгоняя нарядную толпу. Не желая смешиваться с шеренгами праздных людей, проходили по краю тротуара. Мы спешили.

Длинными шагами Володька Ивлев и я резали асфальтовое пространство площади. Нам нравилось бежать длинными и мягкими шагами через ночь, опускавшуюся на город в одиннадцатичасье. Латаные джинсы затягивали икры. И мы чувствовали напряженную работу мышц, несущих нас в ночи.

Нога в ногу, легко и плавно. Через сад с шумным фонтаном в глубине. Через мост — дорожка тротуара уводила в небо. В темной вышине над рекой мы перевели дыхание, ощутив в пугающей пустоте напряженную дрожь стальной громадины.

— Да-а… Не слабо… Думала, уже не догоню.

Маша говорила отрывисто, но дышала легко. Волосы разметались и скрыли ее лицо.

— Представляешь, у нее первое место среди юниоров, — шепнул восхищенно Ивлев.

Далеко внизу лежала густая тень на воде. Журчала волна, разлетелась от прошедшего катера: красный и зеленый огни за мостом. Мы спустились под уклон, бегом через Стрелку и опять на мост, пробежали по набережной вдоль ряда стриженных деревьев. Такси дежурило у дверей ресторана «Поплавок», плавающего зеленого ресторана с галереями, белыми деревянными колоннами и разными резными украшениями, тоже выкрашенными в белый.

Молчаливые и точные, мы вошли и по трапу — ступени его окованы сталью и укрыты ковровой дорожкой, — по настоящему корабельному трапу поднялись в гудящую утробу ресторана, где полыхали разноцветные огни, звенела посуда, раздавались пьяные возгласы и наяривал джаз. Музыканты сдержанно усмехались с эстрады. Швейцар в новой фуражке, в черной ливрее, обшитой золотым галуном, поднялся с нами наверх, чтобы гасить свет. Часы показывали половину двенадцатого. Оркестр оборвал фокстрот.