Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали

Наденька медленно закрыла глаза. И молчала. Аверьян Леонидович вытер внезапно выступивший на лбу пот, беспомощно оглянулся на горничную.

– Все слышала… – беззвучно шепнула Грапа. Прошло не менее пяти тягостно бесконечных минут, прежде чем Надя открыла глаза.

– Почему индеец его пожалел?

– Потому что обладал великим, вселенским чувством долга. И такое чувство долга существует, Наденька. Да, не всем дано им обладать, но всем надо к этому стремиться. Когда большинство поймет, что любая человеческая жизнь бесценна, на Земле воцарится рай. Люди станут беречь друг друга, исчезнут вендетты, мщение, прекратятся все войны, и люди наконец-таки обретут счастье.

– Человек не нужен человечеству.

– Да, но человечеству нужен человек, Наденька. Просто необходим, оно погибнет без него.

– Вы рассказали красивую легенду. Всего лишь легенду.

– Отнюдь, Наденька. Записавший эту быль конкистадор был так потрясен увиденным, что вернулся в Испанию, постригся в монахи и стал писать правду о конкисте.

– И был сожжен на костре в Толедо как еретик, – неожиданно громко и ясно произнесла Надя.

– Вы… Вы знали эту легенду? – изумился Беневоленский.

– Нет. Но я знаю, что было именно так, потому что правда никому не нужна. Жестокость, ложь и хищная, звериная, ненасытная жадность – вот три кита, на которых стоит мир. И стоять будет, пока сам себя не растопчет.

Всю эту тираду Наденька выпалила на одном дыхании. А выпалив, обессилено откинулась и закрыла глаза.

– Уходите, Аверьян Леонидович, уходите, – решительно зашептала Г рапа.

– Не надо, – не открывая глаз, тихо сказала Надя.

И наступило молчание.

– Маша тоже хотела растоптать, но – не смогла, – по-прежнему не открывая глаз, сказала Наденька. – А Ваня Каляев сможет. Он – сможет, удержите его.

– Я не знаю, кто такой господин Каляев, но Маша обладала тем самым вселенским запасом долга…

– Удержите его…

Надя произнесла эти два слова еле слышно, с огромным напряжением и с огромной мольбой. Грапа тут же молча обхватила Аверьяна Леонидовича за плечи и весьма бесцеремонно вытолкала его за дверь.

– Ну, что Наденька? – спросила Варя, едва Беневоленский вошел в столовую.

Все почему-то продолжали сидеть за накрытым столом, хотя традиционный поминальный обед уже закончился. И Евстафий Селиверстович то и дело многозначительно заглядывал в дверь, не решаясь, однако, в такой день беспокоить господ.

– Кто такой Каляев?

– Каляев? – переспросил Роман Трифонович. – Надюша вспомнила о Ване Каляеве?

– Кажется, он был в нее влюблен, – сказала Варя. – Естественно, она могла заговорить о нем.

– Надя почему-то связала его с Машей и дважды просила удержать. От чего нужно удерживать этого господина?

Все молчали. Хомяков невесело усмехнулся:

– Полагаю, от мщения.

– От мщения? – настороженно переспросил Василий. – Это серьезно? Кому же он намеревается мстить, Роман?

– Он – максималист. А цель максималиста – все или ничего. Иного ему просто не дано.

– Ваня Каляев – всего-навсего влюбленный гимназист, – мягко улыбнулась Варя.

– Это он сегодня – влюбленный гимназист, – сказал Николай. – Но любой влюбленный гимназист может завтра стать ненавидящим террористом.

– Ну, уж это слишком, – усомнился Иван. – Терроризм всегда – идейное деяние. В отличие, скажем, от бандитизма. Ты согласен с этим, Вася?

– Не совсем, – помолчав, сказал Василий. – Великий грех всегда требует внутреннего оправдания, и если под идеей террора подразумевать просто попытку самооправдания, то в этом ты, Ваня, прав. Но это всего-навсего подмена одного понятия другим. Оправдание средства даже самой высокой целью не может быть названо идеей ни при каких обстоятельствах.

– Что же в таком случае ты понимаешь под идеей?

– Ненасильственное служение людям во имя блага их.

– Это уж слишком… по-христиански, – проворчал Хомяков, посасывая незажженную сигару.

– А что выдумало человечество за все время своего существования гуманнее христианства, Роман? Утопию Томмазо Кампанеллы? Сен-Симона? Социальную гармонию Фурье? Или, может быть, новомодного Маркса с его призывами к непримиримой классовой борьбе во имя перераспределения материальных благ? Что, позвольте спросить? Нет, вы не сможете ответить на этот вопрос, не упомянув при этом о насилии хотя бы и в скрытой форме.

– Любовь, – округлив глаза, вдруг сказала Анна Михайловна. – Любовь, господа. И не надо ничего выдумывать.