Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— Горбачев грызет фундамент партии, согласен? Цель, спросишь? Да нету у него никакой цели! Нет, я не спорю, партия нуждается в… как бы сказать?.. В определенном, но аккуратном реформировании. Но он же хозяйство перестраивать намерен! И что получим в результате?

— Макароны вместо патронов. Тебя не устраивает?

— Сползание мы получим. Сползание в капитализм, понял? К чему это приведет?

— К нормальной конкуренции. Без всяких дурацких патронов.

— Дались тебе эти патроны! Сказать тебе… Только не болтай.

— Не говори.

Спартак перегнулся через стол, выдохнул коньячный аромат:

— Волнения в нацреспубликах. В Молдавии, Казахстане, Азербайджане, не говоря уже о Прибалтике и Грузии.

— Что-то я никаких волнений в Грузии не заметил.

— Националистическая провокация, понял? Своих же девчонок прибили, чтоб ненависть к русским…

Он перегибался через стол, шипел, брызгал слюной, и я, не задумываясь и с места не вставая, шарахнул его кулаком по физиономии. С оттягом, помнится.

Ну, подрались. Он посильнее меня был, помоложе, поспортивнее — молодежным спортлагерем одно время командовал, спорткадры ковал. Но меня такая злая обида проняла, что я ему насовал немало. Да и бил точнее — когда Тамарочка нас растащила, он вроде как поболее моего разукрашенным выглядел.

Выкатились дорогие гости. Початую бутылку коньяку оставили, почти нетронутый харч и — подались. Я за ними дверь запер и приступил к этим подаркам, смешивая первач с коньяком пятьдесят на пятьдесят. Не потому, что мне уж так страстно напиться хотелось — милицию ждал. Все-таки первого секретаря отутюжил, верных три годика на общих работах. И тут бы секретарские дары и пропали. И чтобы это зазря не пропадало, я все в себя перегрузить стремился. И кровь с лица не смывал. Некогда мне было.

Проснулся часов в пять — пить от той взрывчатой смеси захотелось, как бедуину. Гляжу: раздетый, умытый и со стола все прибрано. Проморгался — рядом кто-то тихонечко в подушку дышит.

Танечка.

Больше я спать не ложился. Умылся, побрился, рубашку чистую разыскал и даже яичницу приготовил. И — кофе к ней. Правда, нашего растворения.

Похмелиться весьма тянуло, но я крепился. Я не мог понять, когда она пришла, каким меня застала, что я с пьяных-то глаз ей наговорил. Ничего не помнил. Не помнил даже, кто кого в постель укладывал и что потом случилось. Было или не было?..

Эта неизвестность, признаться, мучила меня невыносимо. И выяснять ее следовало в трезвом виде, почему я, честно сказать, и невыносимо мучился.

Мучение мое имело странный источник, и, когда я обнаружил, откуда он бьет, мне, признаться, легче не стало.

Я впервые смотрел на спящую молодую женщину. Нет, разумеется, мне доводилось разглядывать их и прежде, но такой безмятежной, такой солнечной и словно бы мечтающей во сне я еще не видел. И очень испугался, не испачкал ли я этой светлой безмятежности ночью, о которой ровно ничегошеньки вспомнить не мог.

Вот так я и сидел, и смотрел то ли на спящую женщину, то ли на спящего ребенка, которого у меня еще не было. Как раз, может быть, именно поэтому я и испытывал нечто вроде умиления, что ли. И бог с ней, с яичницей, пусть себе сох-нет…

А потом реснички у нее дрогнули. Я понял, что она просыпается, и тихо вышел на кухню.

Танечка проскользнула в ванную, покопошилась там и появилась передо мной с детским румянцем и смущением.

— Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?

— Как ты у меня-то оказалась? Конечно, я очень рад, но кто тебе открыл дверь?

— Вы.

— А как ты узнала, что я в тебе нуждаюсь?

— Я возвращалась из кино, встретила Тамару с мужем, и она сказала…

И замолчала.

— Что мы подрались?

— Что вы подрались, — тихо подтвердила Танечка и опустила глаза.

— Ну, тогда давай завтракать. Правда, яичница, кажется, превратилась в подметку.

— Я приготовлю, приготовлю. Вы садитесь к столу, я сейчас.

Я прошел в комнату и сел за стол. И почему-то вспомнил, что сказал мне отец, помирая в госпитале: «Женись на той, которая будет кормить тебя утром с удовольствием».

Оставалось выяснить, я — так сказать, де-факто — уже женился или еще холостяк. Это было трудно, потому что я абсолютно ничего не мог припомнить. И спросил, когда Танечка накрыла на стол, притащила завтрак и уселась напротив.

— Я вчера наболтал много лишнего?

— Вы вчера очень горевали. Вспоминали какую-то Тину и Нателлу. А потом заговорили о Нине, которая осталась совсем одна, и я поняла, что вы говорите о тбилисских событиях.