Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

Электричества в домике не было, но прежние хозяева оставили целых три лампы, из которых одна с круговым фитилем — она называлась «Молния» — давала достаточно света, чтобы читать по вечерам. Керосину она потребляла, правда, много, но Анечка не только преподавала немецкий язык в десятилетке возле Покровских госпиталей, но давала и уроки частные. Не детям — с них бы она не взяла ни копейки — Анечка давала уроки их родителям, друзьям и соседям этих родителей. Тогда знать немецкий язык было весьма престижно, и порой ей даже приходилось отказывать новым желающим.

Но подступала осень, осыпались каштаны, летела листва и с других деревьев, и только могучий дуб не желал расставаться со своею листвой. Он щедро сбрасывал желуди, и Анечка аккуратно собирала их. Они были настолько совершенной формой, что не собирать их у нее просто не было сил. С ними по красоте могли поспорить только каштаны, но они были далеко в городе, в основном, в Лопатинском саду. Анечка несколько раз ездила в этот сад, собирала каштаны, выковыривая их из колючих панцырей, но здесь ей всегда горько думалось о ни весть куда сгинувшем муже, бывшем штабс-капитане АлександреВересковском. . .

Осень несла печаль. Анечка по вечерам все чаще и чаще отвлекалась, и странная безадресная грусть окутывала ее черным безнадежным покрывалом. Ей казалось, что все уже в прошлом, что впереди — одиночество в одиноком домике, в котором ей и суждено состариться.

Анечка уже не читала. По тусклым, бесконечно длинным вечерам по привычке брала книгу, садилась перед печкой, которая топилась хворостом, потому что рубить дрова Анечка не умела, раскрывала ее на закладке и роняла на колени. Читать не хотелось, думать было не о чем, и она просто сидела у окна до позднего вечера. Тогда ложилась в постель, накрываясь всем, чем только можно было укрыться, и тягостно ждала, когда же придет сон.

И как-то утром выпал первый снег, нежный и пушистый. Анечка всегда любила его, а теперь пришла в ужас, потому что снег надо было чистить, чтобы не оказаться отрезанной от выхода в город. А чистить ей не приходилось, и она понимала, что ей никак с ним не справиться. И пришла в такое отчаяние, что даже не расслышала скрипа этого первого снега под тяжелыми мужскими шагами. И стука в дверь не расслышала. Услышала голос:

— Простите, не подскажете, как мне Анну Колосову найти? Сказали, где-то здесь…

Поначалу Анечка даже не сообразила, что она и есть Колосова, а не Голубкова. Колосова по давно исчезнувшему мужу. Потом вскочила:

— Я!..

Распахнула дверь. Перед нею стоял бывший прапорщик Алексей Богославский. Взвизгнула, как девчонка, и повисла у него на шее.

Богославский был в потрепанной военной форме со споротыми петличками и шевронами. Рыжая щетина покрывала щеки, подбородок отвисал жидкой, еще не оформившейся бороденкой, глаза блестели усталым, каким-то прибитым упрямством.

— Войдем? — тихо спросил он.

Анечка отстранилась. Он вошел, крепко прихлопнул дверь и закрыл ее на щеколду.

— Так теперь надежнее.

— Есть, — сказал он. — Три дня голодом морили.

— Сейчас, сейчас!.. — она бросилась на кухню, а Богославский тяжело опустился на стул.

— А где Александр? — из кухни крикнула Анечка.

— Спирту у тебя не найдется?

— Немного есть. Отлила из папиных запасов. Он арестован, а меня переселили сюда.

— Знаю. Я ведь сначала по старому адресу пошел.

— А что же все-таки с Александром?

— Тащи жратву, спирт и два стакана. Все расскажу.

Анечка примолкла, поняв, что добрых вестей она не услышит. Молча принесла кастрюлю с борщом, накрыла на стол, поставила два стакана. Разлила борщ по тарелкам, положила фляжку со спиртом и села напротив, сухими глазами вглядываясь в бывшего прапорщика.

Богославский молча разлил спирт, поднял стакан.

— За упокой души. Не чокаясь.

И встал. И Анечка встала, качнувшись, но успев опереться о стол.

Выпили. Постояли, склонив головы. Две слезинки сползли по Анечкиным щекам. Ровно две, она умела властвовать собой.

— За что? — спросила, помолчав.

Богославский жадно хлебал борщ. Вытер рот рукавом.

— Расстреляли весь высший комсостав. Сталин армию чистил.

— Как вам удалось уцелеть?

— А я — мелкая сошка. Был при комкоре, то бишь, вашем муже, порученцем, забрали в Чека. Вот.

И положил на стол растопыренные пятерни без трех последних суставов и не разгибающимися ладонями.

— Били?… — с ужасом и почему-то шепотом спросила Анечка. — У нас в НКВД бьют?..