Эрик Сигал - Однокурсники

— О, — произнес Тед.

— Родителей, конечно, нужно слушаться, но всему же есть предел! И если моей матери еще раз захочется с кем-то меня познакомить, я скажу, что лучше пойду в монастырь. Слушай, а ведь он такой засранец, правда?

— Да, — улыбнулся Тед Ламброс. Затем наступила неловкая пауза.

— Ну… прости, — еще раз извинилась Сара. — Наверное, я отвлекаю тебя от работы.

— Пускай хоть все помрут с голоду, мне все равно, лишь бы с тобой разговаривать.

«О боже, — подумал он. — Как это у меня сорвалось с языка?»

— Мне тоже, — застенчиво произнесла она.

Из суматохи переполненного зала ресторана отец воззвал к сыну по-гречески:

— Тео, приступай к работе, или я прокляну тебя!

— Думаю, тебе лучше идти, Тед, — тихо произнесла Сара.

— Можно, я сначала задам тебе один вопрос?

— Конечно.

— А где Алан сейчас?

— У чертей, наверное, — ответила Сара. — По крайней мере, я его к ним послала.

— Значит, сегодня вечером ты свободна, — широко улыбнулся Тед.

— Тео! — бушевал отец. — Я прокляну тебя и детей твоих детей.

Не обращая внимания на все возрастающие угрозы родителя, Тед продолжил:

— Сара, если ты подождешь еще часик, я бы хотел пригласить тебя поужинать.

Ответ ее был очень краток:

— Отлично.

Все ценители хорошей кухни знали, что в «Ньютаун-гриле» за площадью Портер подавали лучшую пиццу в Кембридже. Именно туда в одиннадцать вечера Тед привез Сару (в отцовском разбитом «шевроле-бискейне») на первый ужин в качестве свидания. Все свои дела в «Марафоне» он закончил с молниеносной быстротой, летая на крыльях любви.

Они сидели за столиком у окна. Красная неоновая вывеска на улице то и дело вспыхивала, отбрасывая свет на их лица, из-за чего все происходящее походило на сон. Собственно, Теду почти не верилось, что это явь. В ожидании пиццы они оба потягивали пиво.

— Никак не пойму, зачем девушке вроде тебя соглашаться на свидание вслепую, — сказал Тед.

— Это же лучше, чем сидеть в комнате и зубрить в субботний вечер, разве нет?

— Да тебя, наверное, осаждают со всех сторон приглашениями. То есть я всегда считал, что ты нарасхват и занята аж до конца тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года.

— Это один из главных гарвардских мифов, Тед. Вечерами в выходные дни половина девчонок Рэдклиффа сидят по своим комнатам с несчастным видом, ибо все мальчики в Гарварде, видите ли, вообразили себе, что кто-то другой уже пригласил их куда-нибудь. А девушки из Уэллесли между тем ведут весьма бурную жизнь, развлекаясь напропалую с парнями.

Тед был поражен.

— Вот черт, если бы я только знал. Ты же никогда не рассказывала…

— Видишь ли, такие разговоры не очень-то сочетаются с греческими глаголами и английскими булочками с маслом, — ответила она, — хотя иногда меня так и подмывало тебе сказать.

Эти слова привели Теда в полное замешательство.

— Знаешь, Сара, — признался он, — мне до смерти хотелось пригласить тебя на свидание — с первой же минуты, как я тебя увидел.

Она смотрела на него, глаза ее внезапно заблестели.

— Ну и почему, черт возьми, ты тянул так долго? Неужели боялся? — спросила она.

— Уже нет.

Он припарковал «шевроле» перед Кэбот-холлом и проводил девушку до самой двери. Затем положил руки ей на плечи и посмотрел прямо в глаза.

— Сара, — произнес он твердо, — ради этого я целый год терпел английские булочки с маслом.

И он поцеловал ее со всей страстью, которую приберегал для нее в тысячах мечтаний.

Она ответила на поцелуй с неменьшим пылом.

Когда он наконец отправился домой, им владело такое возбуждение, что ноги будто сами несли его, едва касаясь поверхности земли. Вдруг он резко остановился. Вот черт! Машина-то осталась перед Кэбот-холлом! Он бросился назад, чтобы забрать ее — в надежде, что Сара не заметит его дурацкой оплошности, выглянув из окна.

Но в это время глаза Сары Харрисон ничего не видели. Девушка неподвижно сидела на кровати и пристально смотрела перед собой.

Заключительные стихи, которые они разбирали на занятии по древнегреческой литературе, принадлежали автору, известному отнюдь не благодаря любовной лирике, — Платону.

— По иронии судьбы, — заметил профессор Хавелок, — философ, который изгнал поэзию из своего Идеального Государства, был автором, может, самого совершенного лирического стихотворения из всех, которые когда-либо появлялись на свет.

И он по-гречески прочел вслух одну из самых знаменитых эпиграмм, «Астеру»: