Алексей Иванов - Географ глобус пропил

Я просыпаюсь от того, что Градусов тычет в меня веслом.

– Географ, кажись, гроза будет! – говорит он.

Я откидываю тент и сажусь. Лицо сразу обдает холодом. Дождик прекратился. Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В потемневшем и сквозистом воздухе удивительно четко и графично рисуется каждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными подбрюшьями и седыми космами по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких, темно-синих промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала – как разбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем.

– Верно, гроза будет, – соглашаюсь я. – Залезайте под тент.

– А кто грести будет? – злобствует Градусов. – Пока вы дрыхли, тут одни острова пошли! Натащит в протоке на завал, проткнемся, Борман сапоги промочит – беда же будет! Давай сам залезай под тент, какой с тебя прок! Через полчаса твою полупопицу снова дуть надо будет!

– А я вот весь в тоске, – говорю я, – почему это мне Градусов приказать забыл?

Рубашки Чебыкина и Градусова пузырятся на ветру. Туча надвигается, распахиваясь, как пасть. Свет, летевший сверху, вдруг моментально отключается. В полумраке свистит падающая на нас, захлопывающаяся челюсть грозы. Ельник на берегу, охнув, дружно пригибается. Я стремительно натягиваю на себя тент, поджимая ноги. Последнее, что я успеваю увидеть, – это ярко-желтые, пылающие облака в полыньях высокого неба. Гроза гонит их перед собой, как каратели гонят овчарок.

Белый огонь режет по глазам. Одновременно потрясающий залп разрывается над нами. Все спавшие мгновенно просыпаются и подскакивают. Тотчас тяжелые капли, как первый перебор струн на гитаре, пробегают по тенту. И сразу рушится ливень. Полиэтилен грохочет, как жесть. Градусов и Чебыкин снаружи воют, точно изгнанные из избы собаки. Целые ледяные пласты падают сверху, скульптурно облепляя нас тентом. Ливень лупит так, что всем телом воспринимается его жидкий, бегущий вес. По макушке, по затылку, по ушам и по плечам я ощущаю щелбанную дробь.

– Ни фига себе!… – охает кто-то.

– Гроза-то прямо над нами… – дрожащим голосом говорит Люська.

– Такая сильная гроза ненадолго, – успокаивает Овечкин.

– Только бы молния в воду не ударила, – заклинает Тютин. – Тогда всем конец… У нас в деревне…

– Заткнись, – обрывает его Борман.

Страшный грохот вновь перетряхивает душу, отзываясь ударом ужаса по нервам. Небо словно лопается под колуном и разваливается антрацитовыми глыбами. Гром катится через нас, как поток через камни порога. Катамаран медленно кренится на мой угол. Отцы хватаются за рюкзаки. Люська визжит. Маша вдруг дергается, поворачиваясь ко мне. Глаза ее сумасшедшие, губы прыгают, лицо мокрое. Запинаясь, она отчаянно кричит:

– Вик!… Сер!… Географ! Шланг выдернул!…

– Тонем!… – визжит Люська и страшно взвывает Тютин.

Это я, пока возился, выбил ногой шланг насоса из пипки гондолы, и теперь воздух прет обратно, а мы действительно тонем.

Я волчком разворачиваюсь на брюхе и по пояс вылетаю из-под тента. Хвостик пипки ушел в воду. Из него, бурля, вылетают гроздья пузырей. Я сую руки в воду по плечи, хватаю хвостик и пережимаю его. Тотчас я трогаюсь и еду под уклон, как лодка со стапеля.

– Девки, держи меня!… – ору я. – Машка, насос!…

В четыре руки за штаны Маша и Люська выволакивают меня на рюкзак. Я лихорадочно впихиваю шланг насоса в пипку и начинаю качать. С рукавов и груди у меня течет. Ливень отплясывает на голове, на плечах, на спине, на коленях. Черная река в белой пене. Градусов и Чебыкин таращатся на меня. Они голые по пояс, блестящие, синие. Волосы у них облепили лоб и уши, а губы от холода вообще стерлись с лиц. Сзади меня прикрывают тентом.

– Спасибо, девчонки, – задыхаясь, говорю я и качаю дальше.

Берега мельтешат. Над рекой призрачно горит многоэтажная, дымно-сизая туча. Прямо над нами – око бури: жуткое, как раковая опухоль, сгущение в сплошной толще. Оно похоже на электрического спрута, все в фиолетовых огнях. Оно вплелось в тучу щупальцами. В нем вспыхивают кровеносные сосуды, по которым бежит белая, светящаяся, ядовитая кровь.

Я залезаю под тент совершенно мокрый. Никто ничего не говорит. Я молча качаю. Дождь все метет и метет по тенту. Однако бег его словно бы замедляется.

Когда моя гондола всплывает окончательно, слышно лишь, как ветер мнет полиэтилен. Я откидываю его с головы. Задранная корма тучи висит выше по течению реки. Под ней продолжает метаться мрак, зажигаются молнии, доползает гром и раскачиваются полосы дождя. А вокруг нас уже тишина и покой. В лесу по берегам шумит ветер, словно лес переводит дух. Вода в Ледяной еще взбаламучена, и в ней еще не выкристаллизовалось ни одного отражения. Через все небо расползлось целое облачное стадо, но эти облака – легкие, воздушные, пустые. Одно из них заслонило низкое солнце. Но веер длинных, светлых лучей медленно ползет по таежной шкуре, по дымящимся распадкам, по искрящимся скалам. А там, откуда пришла туча, в густой фиолетовой краске северной стороны небосвода, над Ледяной встала радуга, и внутри нее – еще одна. Точно такая же, но поменьше.