Висенте Сото - Три песеты прошлого

Не знаю. Пожалуй, печальное. Вис еще не писал, а только радовался, что поймал вдруг десять минут, и тут услышал музыку, незатейливую, совсем простую: скрипка, виола, флейта да еще птицы, простые птицы, из тех, что на ретабло и в романсах останавливаются послушать сладкие песни, конечно, чтобы выучить их. И вся эта музыка звучала и отдавалась эхом в лабиринте переходов туннелей времени, и Вис замер, держа в руке авторучку, словно заслышал голос с неба. Это Вивальди, сказал он себе. Вивальди. Прибыл и отошел поезд метро, другой, третий, еще и еще, принося с собой грохот и холодный ветер, поднимавший полы пальто, трели и рулады тоже исчезали и, когда могли, возвращались. С шумом и ветром. Рождались в шуме. И Вис на три минуты опоздал в свою камеру, зато по дороге слушал простых птиц, так и не зная, весенние они, или летние, или еще какие, или вообще это его Stravaganza [68].

На следующий день Вис смог немного поработать под грохот поездов, нагоняющих холодный ветер и лишенных какого бы то ни было очарования, на другой день — тоже, но нет, опять в уши вторгалась музыка. Как тут писать? Как-то одинокая труба пропела регтайм “Кленовый лист” Скотта. А в другой раз грохот и порывы ветра несли с собой музыку Моцарта. А то нагоняла тоску песня “Cos I’m leaving on a jet plane” [69]. Понимаешь, певец поет, ты его не видишь, только слышишь, как песня теряется в лабиринте: don’t know I’ll be back again, / oh, babe, I hate to go [70], — и тихонько, так тихонько подыгрывает себе на гитаре. Но Вис, сидя на скамье на перроне метро и слушая музыкантов, просивших денег, чувствовал себя нищим, лишенным времени больше, чем когда бы то ни было, эти положат на пол шляпу, поют, играют и ждут себе (я как-нибудь стащу у одного из них шляпу с монетами), чего бы я не дал за минуты, за горсточку минут, которую так трудно собрать, а вот на Пасео-дель-Прадо старушки подали мне четыре дуро, на которые я купил вина и кусочек времени, чтобы послушать, о чем говорили парни и девушки, живущие в мире и покое. Как мне не терпелось добраться до этого места в романе! Как мне хочется, говорил я себе, чтобы кончилась эта наша война, только наша, в которой я затерялся, утонул, как хочется выйти на улицу, пройтись по Пасео-дель-Прадо или где-нибудь еще, посмотреть на людей. И все это выливалось у него в слова, он старался соблюсти меру, писать о реальных вещах, передать внутреннюю историю романа, который можно было бы закончить приземлением самолета в Лондонском аэропорту. В какой-то миг успокоения Вис считал, что осталось ему написать совсем немного. Потом предстоит еще нелегкая работа: переписывать и вычеркивать. И конечно, надо закончить те куски, которые он только набросал. Пройдут еще месяцы, за которые этот беспощадный роман разрастется сам по себе, хоть никто к нему не притронется и даже на него не посмотрит. Вис предчувствовал, что роман оборвется горестным воплем, как и положено кончаться симфонии смерти, но в нем будет звучать и надежда. Для Испании. И вот, выкраивая рассветные часы и царапая бумагу, как мог, в туннеле времени, Вис к середине февраля навсегда, на веки вечные, оставил позади страшную войну, которая никогда уже не вернется, и две старушки на Прадо уже подали ему четыре дуро, и он уже упился кусочком мира, все это он уже миновал и находился где-то недалеко от этих строк. Но устал. Сам не знал, до какой степени он устал. И как-то раз, глядя на дона Никанора, играющего на барабане, которого он поставил на полку к другим безделушкам — бычку из Куэнки, перуанскому киту и кувшину из Тулио, — Вис сказал себе: черт побери, возьму-ка я его на мою скамью в туннеле, не подадут ли мне еще немного времени, хотя, конечно, эти англичане скажут: ну и инструмент, well I never… what’s what? [71]И я не стану петь им тамошние песни с тамошними словами, потому что скажут: этот музыкант играет и поет превосходно и гениально, ну, немыслимо хорошо, нет, я знаю их песни, скажут: как ты исполняешь, разбойник, what [72]чудесный трубадур, не знаю, известно ли тебе, что с доном Никанором сначала поешь куплет или кусочек припева под стук его барабана, потом дуешь в дудочку, и снова кусочек песни: Knees up Mother Brown, knees Mother Brown, / under the table you must go, [73]и-эй, и-эй, и-эй о! И тут он услышал, как пробило семь, хотя было только без четверти семь, сейчас иду, и услышал как воет собака, совсем так же, как собака грека, иду, иду. И щелкнул по голове дона Никанора — франтоватый этот дон Никанор, желто-розовый с пестрым барабаном, сияющим серебристым галстуком и серебристой шапкой, у него разлетающиеся вверх чернющие брови, — и подмигнул ему, исполнили вдвоем: не скажу, что моя лодка / лучшая в порту, что понимают эти англичане, потом начал собираться. Вот так, уходя и приходя, Вис добрался до уикенда, который был для него, скажем, докучливым. Потому что предстояло отпраздновать свой день рождения. Отпраздновать. Каково? Хотя, в общем, он всего на год старше Бофаруля. Ох уж этот уикенд! Сам день рождения, двадцать второе, приходился на воскресенье. А праздновать его можно двадцать первого. И знаешь как? Работать до изнеможения. Оба дня. Ну, практически так и получилось. А в понедельник снова пошел в тюрьму, и, когда вернулся, Бла и Би, дочь, бледные и дрожащие, едва дали ему войти. Говорили разом, жестикулировали, и девушка сказала: