Висенте Сото - Три песеты прошлого

Внимание, сеньор…” Кто? Я? — спросил Вис, он всегда пугался, когда слышал: “Внимание, сеньор… вас просят прийти…” Кто бы мог меня звать, зачем? Но на самом-то деле никто и не вызывал его через радиоузел аэропорта, как знать, может, его это и огорчало и он втайне желал этого… После вызова послышалось: клинг-клинг-клинг… “Иберия…” Вис сказал: а что мы делаем в аэропорту, сюда приходят только те, кто улетает, и те, кто провожает или встречает, но ведь я-то… ах да, Бла звонит по телефону нашим детям, они это лето проводят в Италии; когда мы выходили из дома Педро, он сказал: да откуда тут у нас телефон, только в аэропорту. И все они сели в машину, и вскоре стрелка у дороги подтвердила, что едут они той дорогой, какой нужно: “Аэропорт Манисес”, но как долго Бла разговаривает, Бофаруль и Педро вспоминают войну: “…вы были в Эль-Пардо? А я на Хараме…” И вдруг — невероятно! Как будто тоже воплотившись из абстракции в живого человека, перед их столиком появился официант и, улыбаясь, спросил: пива, сеньоры? — ну конечно, дружище! Вис заказал шесть кружек, официант принялся считать по головам, и Вис повторил: шесть кружек. Затем сунул руку в карман, нащупал деньги, которыми надо будет рассчитаться — для собственного спокойствия, потом рука его коснулась других денег и замерла; Вис сказал: это песеты из Кастельяра, — рука ответила: да-да-да, — и Вис сказал: ну, вытаскивай, вытаскивай, — и рука вытащила старую бумажку и положила на стол. И Вис заметил, что Педро вздрогнул. Заметил, не глядя на него. Потом Педро зажег сигарету, и при свете спички его точеное лицо стало похожим на белую глиняную маску, а черные глаза закрылись. И Педро сказал:

— Эта песета — из наших мест, — глубоко затянулся, выдохнул дым длинной струйкой и добавил: — Времен войны.

И, косясь на песету загоревшимися глазами (струйка дыма, дрожала и никак не могла вылететь изо рта, точно несмелое слово), представлял себе времена, когда она жила полной жизнью. Из кармана на прилавок, с прилавка в карман на рынке, на мельнице, в таверне, возможно, она, сложенная в несколько раз, побывала и в кармане фронтовика-республиканца. А Вис вспомнил, что Педро с какой-то гордостью, хотя и не без горечи, сообщил ему (кстати, зачем он мне это сказал?.. Нет, не может быть), что он неграмотный, и теперь Вис снова почувствовал к нему такое же уважение, какое вызвало у него это признание.

— Я уже знаю, что ваша мать была алькальдессой Кастельяра, я это знаю, но здесь — видите? — и он указал на одну из трех подписей на ассигнации, — написано: “Алькальд Хасинто Родеро”.

Педро на это ответил:

— Да, Хасинто Родеро. Я хорошо знал его. Как сейчас вижу. Он был из ВСТ. И был хорошим алькальдом. Невысокого роста. Он ушел на фронт. Тогда мать и стала алькальдессой, потому что была его заместителем. Вот как было дело. А после войны его расстреляли в Вильякаррильо. Правильный был человек. Мою мать тоже приговорили к смертной казни. Она пробыла…

Медленно потягивая холодное пиво, Вис, несмотря на шум толпы и рев громкоговорителей, отчетливо слышал голос Педро: Хасинто Родеро расстреляли в Вильякаррильо, Вильякаррильо… Вильякаррильо… Вильякаррильо, 15 декабря. Уважаемая сеньора, Ваш муж… — И Вис спросил твердым, пожалуй даже слишком твердым, голосом:

— Как звали жену Хасинто Родеро?

Педро подумал и покачал головой.

— Понятно, понятно, — сказал Вис. — А кто такая была Хосефа Вильяр?

— Хосефа?.. Не знаю.

И Вис снова испытал разочарование, но вместе с тем теперь он начал понимать, что как раз отсутствие исчерпывающих, “интересных” доказательств и придавало Достоверность этой трагедии, целому клубку трагедий, Разыгравшихся в большинстве испанских городков, и кто-то должен попытаться его распутать, побывав в этих самых городках, ага, Бла уже пришла — пришли Бла и официант, вид у обоих был довольный, Бла поговорила с детьми, — пожалуйста, бутылку кока-колы, — сию минуту сеньора, — кабина такая крохотная, что можно задохнуться, кока-колу со льдом, пожалуйста, — будет сделано, сеньора, — слышимость была отвратительная, но дети в восторге от Италии (там, в Пизе, или во Флоренции, или же… наши дети, дочь Би и сын Ви, им уже по двадцать с чем-то), и знаешь, у них нет ключей от дома, — нет ключей? — нет, они ведь должны были вернуться в Лондон после нас, вот в чем дело, и я им сказала, что, если они приедут, а мы задержимся из-за этой забастовки, — из-за забастовки?.. — ну да, ох уж эта забастовка, пусть пройдут в сад и разобьют окно в кухне, — вот как? — еще пива, сеньоры? — что вы, какое там пиво, счет, дружище, счет. И Вис снова подумал о забастовке, которая действительно была как это ни прискорбно, кто теперь об этом вспоминает, но в том году бастовали рыбаки Кале и Булони и не позволяли никаким судам заходить в эти порты, так что Вис не мог погрузить свою машину на судно и отплыть в Англию, и надо было ехать через Бельгию или каким-нибудь другим идиотским путем, интересно, удастся ли устроиться на судно, или прибудем в Лондон уже после того, как дети разобьют окно в кухне, а соседи вызовут полицию… Бла жадно пила кока-колу, и, хоть она и почернела от загара (ты находишь? А мне не кажется, что я такая уж черная, этим летом загар ко мне не пристает), Вис видел, что она раскраснелась, а на скулах и верхней губе выступили капельки пота, и Вис знал, что Педро очень хочется сказать ему: ваша жена намного моложе вас, правда? — и, чтобы помочь ему, он сам готов был сказать об этом, но мысли его текли в другом направлении, он теперь четко осознал, что давно уже решил остановиться на пути домой в Бадалоне и встретиться с алькальдессой (вот так и надо говорить: “алькальдесса”, Вис ненавидел приставку “экс”), да нет, об этом не может быть и речи, — думаю, что сумею доехать до Бельгии и там попытаем счастья… И они вышли из аэропорта и пошли по огромной автомобильной стоянке, вечерело, впереди шли Педро и Вис, позади — Бла и Бофаруль, и Педро, чувствуя, что его время кончается, как кончается его мир, хотел говорить и говорить о своей матери, о себе и о своем отце, который никогда не занимался политикой, а Вису хотелось поскорей уехать, унося с собой горечь неудачи, отец Педро умер от переживаний за жену, которая была приговорена к смертной казни и целый год жила под угрозой расстрела, потом провела пять лет в тюрьме, ее хотели поставить к позорному столбу, но она сказала: послушайте, у меня девять детей, и всех их я воспитала по-христиански, — тогда ее оставили в покое… Они подошли к машине, вот-вот подойдут остальные, и Вис сказал: